Зеленый Дом - Марио Льоса

I

Ты не приезжал больше года! — кричит Фусия. — Не понимаю, — говорит Акилино, приложив руку к уху; он то обводит глазами смешавшиеся кроны чонт и капанауа, то с опаской посматривает на выглядывающие из-за высокого папоротника хижины, к которым ведет тропинка.

— Больше года! — кричит Фусия. — Ты не приезжал больше года, Акилино.

На этот раз старик кивает, и его гноящиеся глаза на миг останавливаются на Фусии. Потом его взгляд снова начинает блуждать по илистому берегу, деревьям, извивам тропинки, рощице. Да нет, приятель, всего только несколько месяцев. Из хижин не доносится никакого шума, и кажется, вокруг ни души, но мало ли что, Фусия, вдруг они появятся откуда ни возьмись, как в тот раз, и голые с воем высыпят на тропинку, и побегут к нему, и ему придется броситься в воду? Фусия уверен, что они не придут?

— Год и еще неделю, — говорит Фусия. — Я считаю дни. Как только ты уедешь, я опять начну считать. Каждое утро я перво-наперво делаю отметку. Вначале я не мог, но теперь я действую ногой, как рукой, хватаю щепочку двумя пальцами. Хочешь посмотреть, Акилино? Здоровой ногой он роет песок, выкапывает несколько камешков, двумя уцелевшими пальцами, напоминающими клешни скорпиона, захватывает камешек, поднимает его и быстрым движением проводит на песке маленькую прямую бороздку, которую тут же заравнивает ветер.

— Зачем ты это делаешь, Фусия? — говорит Акилино.

— Видел, старик? — говорит Фусия. — Вот такие отметки я делаю каждый день и черточки провожу все более маленькие, чтобы они уместились на стене возле моей кровати. В этом году их целая пропасть, рядов двадцать, наверное. А когда ты приезжаешь, я отдаю свою еду санитару, и он белит стену, чтобы я мог опять делать отметки. Сегодня вечером я отдам ему еду, и завтра утром он побелит.

— Ну, ну, — с успокоительным жестом говорит старик, — год так год, не кричи, не выходи из себя. Я не мог приехать раньше, мне уже нелегко плавать — то и дело клонит ко сну, да и руки отказывают. Годы-то идут. Я не хочу помереть на воде, Фусия, на реке хорошо жить, а не умирать. Зачем ты все время так кричишь, небось уже горло болит.

Фусия подскакивает к Акилино, приближает лицо к лицу старика, и тот пятится, кривя рот, но Фусия верещит и топает ногами, пока Акилино не смотрит на него: ну, ну, я уже вижу. Старик зажимает нос, и Фусия возвращается на прежнее место. Поэтому он и не понимал, что Фусия говорит. А как же он ест без зубов? Не трудно ему глотать неразжеванное? Фусия отрицательно качает головой.

— Монахиня мне все размачивает! — кричит он. — Хлеб, фрукты — все держит в воде, пока не размякнет, а тогда я могу глотать. Только вот говорить паршиво, голос пропадает.

— Не обижайся, что я зажимаю нос, — гнусавя, говорит Акилино. — От этого запаха меня тошнит и голова кружится. В прошлый раз я уж уехал, а все не мог отделаться от него, и ночью меня даже рвало. Если бы я знал, что тебе так трудно есть, я бы не привез галеты. Они тебе исцарапают десны. В следующий раз я привезу несколько бутылочек пива. Только бы не забыть — голова у меня стала как решето, стар я уже, Фусия.

— И это сейчас, когда нет солнца, — говорит Фусия. — А когда жарко и мы выходим на пляж, даже монахини и доктор зажимают нос — говорят, очень воняет. Я-то не чувствую, уже привык. Знаешь, на что это похоже?

— Не кричи так, — говорит Акилино и смотрит на заволакивающие небо свинцово-серые облака. — Кажется, собирается дождь, но мне все-таки надо ехать. Я не останусь ночевать здесь, Фусия.

Ты помнишь цветы, которые росли на острове? -говорит Фусия и подскакивает на месте, напоминая облезлую обезьянку. — Такие желтые — когда всходит солнце, они раскрываются, а когда темнеет, свертываются. Те, про которые уамбисы говорили, что это духи. Помнишь?

— Я поеду, даже если польет как из ведра, — говорит Акилино. — Не буду я здесь ночевать.

Так вот, язвы в точности как эти цветы! — кричит Фусия. — На солнце они раскрываются, и из них выходит гной, оттого и воняет, Акилино. Но зато чувствуешь себя лучше, не щипет, не зудит. Мы радуемся и не ругаемся между собой.

— Не кричи так, Фусия, — говорит Акилино. — Посмотри, какие тучи на небе, да и ветер поднялся. Монахиня говорит, что для тебя это вредно, тебе нужно уйти в свою хижину. А я лучше поеду.

— Но мы не чувствуем запаха ни когда солнце греет, ни когда пасмурно, — кричит Фусия, — никогда ничего не чувствуем! От нас все время воняет, а мы не замечаем, как будто это запах жизни. Ты меня понимаешь, старик?

Акилино перестает зажимать нос и делает глубокий вдох. На голове у него соломенная шляпа, лицо изрезано тонкими морщинами. Ветер колышет его рубаху из токуйо и время от времени обнажает впалую грудь, выступающие ребра, бронзовую кожу. Старик опускает глаза и искоса смотрит на Фусию, похожего теперь на большого краба, застрявшего на песке.

— Какой он, этот запах? — кричит Фусия. — Как от тухлой рыбы?

— Ради Бога, перестань кричать, — говорит Акилино. — Мне пора ехать. В следующий раз я привезу тебе чего-нибудь мяконького, чтобы ты мог есть не разжевывая. Уж я поищу, поспрошаю в лавках.

— Сядь, сядь! — кричит Фусия. — Почему ты встал, Акилино? Сядь, сядь.

Он прыгает на корточках вокруг Акилино и старается заглянуть ему в глаза, но старик упорно смотрит на облака, на пальмы, на мутные воды реки, сонно плещущие о берег, на желтый, как охра, островок, горделиво противоборствующий течению. Фусия уже у ног Акилино. Старик садится.

— Побудь со мной еще немножко, Акилино, — кричит Фусия. — Не уезжай так скоро, ты ведь только что приехал.

— А, вспомнил, мне нужно рассказать тебе одну вещь, — говорит старик, хлопнув себя по лбу, и на секунду взгляд его останавливается на здоровой ноге Фусии, которой он роет песок. — В апреле я был в Сайта-Мария де Ньеве. Видишь, какая у меня голова? Чуть не уехал, так и не рассказав тебе про это. Меня законтрактовала речная инспекция, у них там заболел лоцман, и я попал на один из этих катеров, что летают по воде. Мы пробыли там два дня.

— Ты побоялся, что я за тебя уцеплюсь, что я обхвачу тебя за ноги! — кричит Фусия. — Потому ты и сел, а не то ушел бы себе.

— Да не вопи же ты, дай рассказать, — говорит Акилино. — Лалита ужас как растолстела, поначалу мы даже не узнали друг друга. Она думала, что я уже помер. Расплакалась от волненья.

— Раньше ты оставался на целый день, Акилино! — кричит Фусия. — Ночевал в своей лодке, а наутро опять приходил потолковать со мной. Два-три дня проводил здесь. А теперь не успел приехать, уже собираешься уезжать.

— Я остановился в ее доме, Фусия, — говорит Акилино. — У нее куча детей, не помню сколько, но много. И Акилино уже взрослый мужчина. Он был плотовщиком, а теперь уехал работать в Икитос. Изменился, глаза у него уже не такие раскосые, как в детстве. Почти все выросли, а если бы ты увидел Лалиту, ты просто не поверил бы, что это она, до того толстая стала. Помнишь, как я своими руками принимал у нее ребенка? А теперь Акилино здоровый парнюга, и такой симпатичный. Да и сыновья Ньевеса не хуже, и сыновья жандарма. Их не различишь, все похожи на Лалиту.

— Раньше мне все завидовали, — кричит Фусия, — потому что ты навещал меня, а их никто не навещает! А потом смеялись надо мной, потому что ты долго не приезжал. Но я им говорил — скоро приедет, все дело в том, что он всегда в разъездах, торгует то на одной реке, то на другой, но он приедет, не завтра, так послезавтра, но приедет. А теперь получается так, как будто ты и не приезжал, Акилино.

— Лалита рассказала мне свою жизнь, — говорит Акилино. — Она не хотела больше детей, но жандарм хотел и много раз брюхатил ее. В Сайта-Мария де Ньеве ее ребят тоже называют Тяжеловесами, и не только тех, которые у нее родились от него, но и сыновей Ньевеса, и твоего.

— Лалита? — кричит Фусия. — Лалита, старик?

Розоватый комок гниющей плоти корчится от возбуждения, вместе с воплями издавая зловоние, и старик зажимает нос и откидывает голову. Пошел дождь, и ветер свистит между деревьями, шелестит листвой, колышет заросли на том берегу. Дождь пока еще мелкий, невидимый. Акилино встает.

— Видишь, пошел дождь, мне надо идти, — гнусавит он. — Придется мне спать в лодке и мокнуть всю ночь. Я не могу в дождь плыть против течения — чего доброго, заглохнет мотор, а грести сил не хватит, и меня снесет вниз, со мной это уже случалось. Ты что пригорюнился? Оттого что я рассказал тебе про Лалиту? Почему ты больше не кричишь, Фусия?

Фусия не отвечает. Он еще больше сгорбился и понурил голову. Здоровой ногой он играет камешками, рассеянными на песке: ворошит их и собирает в кучку, ворошит и собирает в кучку, выравнивая ее края, и во всех этих кропотливых движениях есть что-то печальное. Акилино делает два шага назад, не отрывая глаз от его воспаленной спины, от слезающего с костей мяса, которое обмывает дождь. Он отступает еще на шаг, и теперь уже язвы неотличимы от кожи — все сливается в лиловое с красноватым оттенком пятно. Старик отнимает руку от носа и вдыхает полной грудью.