Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

македонского народа, разграбили наш священнейший храм.

Долабелла глубоко вдохнул.

Затем выпустил воздух.

И провел рукой по гладко выбритому подбородку, над которым всего час назад поработал его брадобрей.

– Позовите строителя Вета, – сказал он вместо ответа, взглянув на одного из многочисленных легионеров, охранявших присутственный зал.

Солдат, получивший приказ Долабеллы, поспешно отправился за строителем. Наместник посмотрел на Пердикку:

– Давай по порядку: хлеб подорожал, потому что были плохие урожаи и мне пришлось завозить его из Египта. Это потребовало дополнительных затрат. Люди хотят есть, и я обеспечиваю их едой, но если я закупаю пшеницу в другой стране, надо оплачивать расходы на перевозку, не так ли? Вот почему в этом году пришлось повысить налог на хлеб.

Пердикка собрался было ответить, что слова насчет неурожаев – ложь, зерно закупают не в Египте, а в самой Македонии и для чрезвычайно высокой цены, установленной наместником, нет никакого оправдания. Но, почувствовав руку Аэропа на своем плече, он понял, что лучше промолчать: перебивать наместника во время беседы, даже если тот лжет, – не лучший способ добиться желаемого.

– Теперь о починке Эгнатиевой дороги, – продолжил Долабелла. – Эта дорога, проложенная нами, римлянами, от западных портов, Диррахия и Аполлонии, до Византия на востоке, находится в ужасном состоянии. Дорога важна для Рима, но еще важнее для вас, потому что проходит через всю Македонию. Это удобный путь, вы его любите и постоянно им пользуетесь, перемещаясь из одного македонского города в другой. Я вынужден был нанять строителя, чтобы починить дорогу, разбитую вашими телегами с товарами, поскольку именно вы постоянно разъезжаете по Македонии туда-сюда. Вы пользуетесь дорогой больше всех. По моему мнению, платить за ремонт дороги обязан тот, кто ее использует. Неужели вы не считаете справедливой оплату расходов, необходимых для ее восстановления?

– При всем моем уважении, славнейший муж… – робко заговорил Пердикка. – Мы, македоняне, и так много платим Риму, и было бы разумно полагать, что часть налогов могла бы пойти на содержание дороги…

– Клянусь Геркулесом, платит тот, кто пользуется! – прервал его Долабелла, раздраженно и нетерпеливо.

Вошел легионер в сопровождении строителя, которого призвал к себе наместник. Долабелла обратился к новоприбывшему, почти не дав ему времени на размышление:

– Итак, Вет, в каком состоянии находится Эгнатиева дорога?

Строитель посмотрел на наместника, затем на македонских аристократов и уловил напряжение, особенно ясно читавшееся на лицах последних.

– Дорога в скверном состоянии, наместник, – молвил наконец Вет. – На всем ее протяжении требуется ремонт, и скоро мне понадобятся деньги, обещанные за…

– Молчать! – заорал Долабелла, предвидя, что строитель вот-вот потребует тысячи сестерциев и ассов, собранных под видом налогов на переустройство дороги: наместник хранил их в сундуках, надежно спрятанных у него во дворце. Он покосился на Вета и добавил, понизив голос: – Можешь идти. Позже мы переговорим об этом деле.

Вет сглотнул слюну, поклонился и вышел.

От Пердикки и Аэропа не ускользнуло то обстоятельство, что строитель намеревался потребовать деньги, которых так и не получил. Все было настолько просто, настолько очевидно…

– Если цена на хлеб не снизится, а деньги на починку Эгнатиевой дороги не попадут в руки строителя, нанятого для ее исправления…

Пердикка не закончил фразу.

– Тогда… что? Ну же, юноша, говори, – разъярился Долабелла. – Ты угрожаешь мне бунтом? Как те проходимцы, с которыми в прошлом сталкивались другие наместники?

Пердикка и Аэроп знали, что Долабелла имеет в виду восстание против Метелла, поднятое Александром, сыном Персея, и восстание Евфанта против наместника Гая Секстия – причиной второго стало как раз возмутительное подорожание хлеба. Но те мятежи остались в прошлом. Уже много лет македоняне не восставали против Рима.

Аэроп решил вмешаться в разговор. Преисполненный достоинства, соответствовавшего его положению, он заговорил спокойно, но твердо, сделав несколько шагов вперед и оставив позади молодого Пердикку:

– Никто не собирается поднимать мятеж, наместник и славнейший муж. Не это мы держали в голове, явившись сюда. Мы всего лишь обеспокоены тем, что новые налоги лягут тяжким бременем на македонский народ. И пришли выразить наше несогласие с налогами, поскольку считаем расходы на перевозку хлеба и починку дороги завышенными. И если римский наместник не согласится их уменьшить, нам придется обратиться к более высокопоставленным лицам, направив представителей народа Македонии в римский Сенат.

Наступила тишина.

Долабелла застыл в своем удобном кресле, уставившись в пол. Он почесал подбородок. Жалоба македонян в Сенат – неприятность, но не смертельная угроза. Дело было в другом: он, Долабелла, не так давно разгромил фракийцев на севере и теперь обратился к Риму с просьбой разрешить ему триумфальное шествие по столичным улицам. Жалоба македонян могла затруднить удовлетворение его просьбы. Но уступать он не привык.

Пердикка и Аэроп смотрели на статуи из храма Афродиты, стоявшие по обе стороны от кафедры наместника. Долабелла никак не объяснил совершенное им святотатство, а они не собирались говорить об этом. Пока что главное – деньги, считали они. От разговора о вере разгорелись бы страсти, а оба между тем полагали, что все еще можно обойтись доводами и увещеваниями.

Они ошибались.

Ошибались в корне.

Долабелла не без основания считал, что, разжигая страсти, можно договориться с кем угодно и о чем угодно. Особенно если разжечь страх.

Но даже распоследний негодяй умеет управлять чувствами и желаниями людей с ловкостью стеклодува, надувающего хрупкий стеклянный пузырь.

Наместник поднял взгляд и обратился к Аэропу:

– Если я снижу цену на пшеницу и уменьшу налоги на ремонт Эгнатиевой дороги, поклянешься ли ты, что не поднимешь бунт и не станешь жаловаться в Сенат?

Почтенный македонский аристократ оживился. Как легко он добился уступок! Он знал о прошении наместника, направленном Сенату: Долабелла мечтал о триумфе за поход против фракийцев. Возможно, наместник действительно не хотел, чтобы жалобы из его провинции поступали в Сенат именно тогда, когда patres conscripti принимают решение.

– Да, славнейший муж, – твердо ответил он. – Я обещаю, что не будет ни бунтов, ни жалоб. Снизь только цены на хлеб и налог на починку дороги.

Долабелла покачал головой:

– Мне мало простых обещаний: я хочу, чтобы ты поклялся самым священным для тебя.

Аэроп медленно кивнул. Он чувствовал себя хитрецом: еще бы, победа досталась так легко! Покосившись на статуи, украденные наместником, он рискнул произнести клятву, которая показалась ему наиболее уместной:

– Клянусь тебе… Афродитой.

Долабелла уловил намек, но пока оставил его без внимания. Он наклонился в кресле, чтобы услышать слова, и, как только они были произнесены, откинулся на подушки.

Потом вновь с сомнением покачал головой.

– Этого недостаточно, – сказал он. – Пусть он тоже клянется.

И указал на Пердикку.

Молодой македонянин невольно