Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

Олимпия, которые в недавнем прошлом разграбил его покровитель Сулла, однако все богатства храма Афродиты в Фессалонике отныне принадлежали только ему.

Дом старца Ореста в фессалоникийском акрополе

Он был самым старым из знатных людей города. Все советовались с ним в тяжелые времена.

Орест почти не выходил из дома. Он неустанно повторял, что за свои восемьдесят с лишним лет повидал все: войны с их победами и поражениями, сильную, свободную Македонию и Македонию под римским игом. Он жил мечтами о восстании против римской власти, но понимал, что время еще не пришло. Уйти в мир теней теперь, когда у него болели все кости, все чаще казалось ему желанной долей. Общественное благо больше не интересовало его. Как и утешение, даваемое женской лаской. Только вино время от времени вызывало у него сладкое головокружение, и он прибегал к нему все чаще и чаще.

Но если кто-нибудь являлся к нему домой и почтительно спрашивал его мнения, он выслушивал вопрошающего и давал совет.

Аэроп, Пердикка и Архелай поведали Оресту о случившемся.

Это была длинная и горькая история злодеяний, совершенных наместником; мучительной череде ужасов не было конца.

– Сейчас он грабит храм Афродиты, – подытожил Архелай после того, как Аэроп подробно рассказал обо всем.

Пердикка, все еще не пришедший в себя после жестоких побоев, едва шевелил языком, будто потратил все свои силы на спасение Мирталы в последний миг.

– Храм Афродиты, – задумчиво повторил Орест.

Не так давно он сам был одним из тамошних жрецов. Это деяние казалось ему худшим из всех. Надругательство над Мирталой, очередное изнасилование в череде многих других, было, конечно, позором, особенно для отца и жениха… Но разграбление храма Афродиты, как и невиданные налоги на хлеб и починку дороги, установленные исключительно для личного обогащения наместника, были намного более тяжкими преступлениями и для старца, и для всех македонян, кроме, пожалуй, Аэропа и Пердикки. Для жениха и отца девушки изнасилование Мирталы выбивалось из ряда привычных бедствий. Особенно тяжелым ударом оно стало для влюбленного юноши.

– Можно воспользоваться случаем и поднять восстание по всей Македонии, – предложил Архелай, который по молодости и простодушию считал римское иго чем-то временным.

Орест печально покачал головой.

– Подобные мятежи остались в прошлом, мальчик, – сказал он. – Двадцать лет назад, может быть, стоило так поступить, но не сейчас. Римляне с каждым годом становятся все сильнее, а в будущем сделаются невероятно могущественными. Они не слабеют, а только крепнут. Их власть не уменьшается, она растет. Мы можем поднять восстание, даже убить римского наместника, прежде чем он покинет Македонию, но разгневанные римляне обрушатся на нас с невиданной жестокостью и опустошат всю страну. Они правят всеми землями от Востока до Запада. И не стерпят бунта. Восстание – дурной пример для других провинций. Нет, это не наш путь. Я не стану советовать вам такого.

– Значит, сидеть сложа руки? Ради Афродиты, неужто ты предлагаешь смириться? – спросил Пердикка, распалявшийся все больше. Хотя на молодом человеке не было живого места, к нему, похоже, возвращалась прежняя сила.

Орест молча смотрел на него.

– Юноша вне себя, – вмешался Аэроп, чтобы оправдать неудачное замечание.

– Это понятно, – согласился Орест. Затем откашлялся и, тщательно прочистив горло глотком вина, изложил свой замысел: – Македония – лишь часть Рима. Мы должны обратиться к римскому правосудию и потребовать от него справедливости: пусть вернут нам все, что было украдено в храме, а также деньги, не потраченные ни на вывоз хлеба из Египта, ни тем более на починку Эгнатиевой дороги. Мы не можем требовать большего наказания, нынешние римские законы не предусматривают ничего подобного, но, возможно, хорошему защитнику удастся заставить Долабеллу заплатить крупный штраф, который собьет с него спесь и, главное, вынудит покинуть облюбованный им город.

Аэроп вздохнул. Ему, как и остальным македонянам, это наказание казалось слишком мягким.

– Такие законы нас не устраивают. Нам нужна смерть Долабеллы, только она смоет оскорбление, нанесенное моей… – ему было трудно произнести это слово, – моей… дочери. И восстановить нашу честь.

Пердикка вмешался с неожиданным оживлением:

– Этого мало! Но суд станет предлогом для нашего приезда в Рим, благодаря ему мы выследим Долабеллу, и, кроме того, мерзавцу придется появиться в общественном месте: это все, что мне нужно.

Аэропа впечатлила решимость Пердикки, но намерение юноши было чистейшим безумием.

– Он выходит на улицу только с отрядом стражников, вооруженных до зубов, – заметил он. – Напасть на Долабеллу в Риме невозможно. Даже если нападение удастся, оно обернется самоубийством: тебя прикончат на месте.

Но Пердикка был твердо убежден, что это единственный путь.

– Я еду в Рим, чтобы спасти жизнь Мирталы и отнять ее у Долабеллы. Моя собственная жизнь не имеет значения. Я за суд. Он даст мне такую возможность, какой больше не представится.

– Ладно, – продолжил Орест. – Девушка, как вы утверждаете, наложила на него проклятие Фессалоники. Возможно, это поможет, но пока нам нужен суд и… Я не знаю…

Орест умолк.

Наступила тишина.

Старик размышлял.

– Что тебя беспокоит? – Аэроп осмелился прервать его задумчивость.

– Это будет непросто, – заметил Орест, словно очнувшись ото сна. – Сложно найти римского патриция, готового обвинить всемогущего Долабеллу. Он должен быть отчаянным смельчаком… или безумцем. А может, тем и другим одновременно.

Порт Диррахий

Три недели спустя

Долабелла покинул Фессалонику со всей возможной поспешностью. Недовольство налогами на хлеб, который в действительности не нужно было завозить из Египта, а также поборами, взимаемыми за восстановление Эгнатиевой дороги, где не обнаружилось ни малейших признаков починки, сделали его крайне непопулярным. Изнасилование дочери аристократа и разграбление храма Афродиты усугубили дурную славу Долабеллы среди македонян, и все указывало на то, что в любой миг может начаться всеобщее восстание. Вот почему Долабелла срочно покинул город.

Следуя по Эгнатиевой дороге с востока на запад, в направлении Диррахия, Долабелла самолично убедился в том, что она находится в плачевном состоянии. Несколько раз его повозки, груженные статуями, золотыми и серебряными изделиями, многочисленными припасами, застревали в глубоких выбоинах. К счастью, Долабеллу сопровождало несколько центурий, и дюжие легионеры собственноручно вытаскивали мулов, застрявших в трещинах между расколотыми плитами или в колдобинах: это позволяло ему быстро двигаться в сторону Рима.

И все же Долабелла был доволен. Каждая расколотая плита, не дождавшаяся починки, каждая колдобина, каждый обветшалый мост означали, что он присвоил выделенные на них деньги. Какое ему дело до состояния дороги, которую он, скорее всего, больше не увидит? Важно богатство, о котором он прежде и не мечтал: в прошлые годы он уже нажился на запретах Суллы и отъеме имущества популяров, но лучшим подарком диктатора было