Рим – это я. Правдивая история Юлия Цезаря - Сантьяго Постегильо

дать отвод кому-либо из членов суда.

Гай Юлий Цезарь медленно поднялся с места. В этот день он собирался делать все медленно – по крайней мере, до тех пор, пока зал не заполнится. Появился еще один зевака, случайный прохожий, проходивший утром мимо Форума по Этрусской улице мимо базилики Семпрония: скорее всего, путь его лежал в tabernae veteres, где он собирался что-то купить, но, увидев базилику открытой, он решил зайти и посмотреть, что там происходит. Однако, едва войдя, движимые любопытством граждане разочарованно выходили прочь: в базилике не происходило ничего примечательного, судили Долабеллу с участием крайне неопытного обвинителя… этого Юлия Цезаря. Всем было ясно, чем кончится заседание. И любопытствующие уходили восвояси.

Итак, настала очередь обвинителя.

Цезарь поднялся с кресла, вышел из-за стола, сделал несколько шагов и встал в середине зала, между обвиняемым, судом, защитниками и местом, отведенным для обвинителя.

– Спасибо председателю суда за предоставленное мне слово, – начал он, глядя на Квинта Цецилия Метелла и признавая за ним высший авторитет, хотя тот молчал и обращался к собравшимся только через преконов. Прежде чем продолжить, он набрал в грудь побольше воздуха: – Я беру слово, чтобы заявить отвод одному из судей, в данном случае сенатору, ведь в этом суде, как и во всех прочих наших судах, сенаторами являются все судьи… – Цезарь поймал на себе обеспокоенные взгляды членов суда, поскольку он ступил на зыбкую почву, коснувшись одного из нововведений Суллы: судьями теперь назначались только сенаторы, что было одним из способов влиять на решения судов. – Дело это… непростое. Я имею в виду reiectio.

Лабиен облегченно вздохнул. На мгновение он испугался, что Цезарь примется нападать на законы Суллы, вместо того чтобы сосредоточиться на главной задаче – отводе Метелла.

– Да, дело непростое, – продолжал молодой обвинитель, – поскольку у обвиняемого и судьи, которому дают отвод, есть общие интересы, а это означает, что римский сенатор может не проявить беспристрастности к обвиняемому. – Последнее слово Цезарь, казалось, произнес со злорадством, посмотрев Долабелле прямо в глаза, но это длилось всего мгновение. Он сразу же продолжил: – Да, это как бы намекает на то, что римский сенатор может проявить предубежденность. Есть ли у меня подобное подозрение или же опасение в отношении кого-либо из пятидесяти двух присутствующих здесь судей? – Он сделал короткую паузу, будто ожидал ответа, хотя на самом деле это было не так. – Ответ – нет. Обвинение не сомневается ни в непредубежденности, ни в благородстве духа, ни в беспристрастности каждого судьи. Однако…

Он остановился, повернулся и посмотрел в упор на судей:

– Однако обвинение требует отвода для проконсула Квинта Цецилия Метелла, председателя суда.

По всей базилике Семпрония, от скамей до проходов, что вели к дверям, пронесся ропот. Все разом заговорили. Цезарь знал, что искра вспыхнула. Он посмотрел на Лабиена. Его друг встал и вышел из базилики. Он должен был сообщить сторонникам популяров, собравшимся перед зданием, что обвинитель, племянник Гая Мария, готов сразиться с самим Метеллом, нынешним вождем оптиматов. И собирается, ни много ни мало, потребовать его отвода.

Новость, подхваченная толпившимися на улице популярами, распространялась из уст в уста сначала по Форуму, а затем по всему Риму. Противостояние между популярами и оптиматами никуда не исчезло, а всего лишь временно заглохло под грузом безжалостных законов, принятых Суллой. Но крошечная искра сумела снова разжечь пожар народного гнева.

Сам Метелл хранил молчание. Пусть плебс пошумит, услышав, что кто-то готов бросить вызов вождю поборников старины. Но ведь он, Квинт Цецилий Метелл, не дрогнул, когда консул Марий собрался предложить, нет, навязать соглашение у себя дома. И его не испугает отвод, которого осмеливается требовать неопытный и тщеславный юнец, сколько бы Мариевой крови ни текло в его жилах.

Цезарь знал, что должен кое-что добавить.

– Конечно, – сказал он, – я готов обосновать свой отвод при помощи разумных доводов и буду отстаивать reiectio, проявив благородство духа, непредубежденность и беспристрастность, которые, полагаю, присущи всем членам суда, включая того, кому я намерен дать отвод.

Он умолк.

Взгляды преконов ошеломленно перескакивали с молодого защитника на Квинта Цецилия Метелла. Никогда прежде они не видели, чтобы законник, будь то защитник или обвинитель, осмеливался возражать против кандидатуры председателя. Они знали, что по закону это возможно и случалось в прошлом; они слышали о таком, но никогда при этом не присутствовали.

Метелл лишь кивнул, глядя на чиновников.

– Обвинитель должен обосновать свое заявление, – сказал один из них, подкрепляя словами легкий кивок председателя суда.

Цезарь посмотрел на Лабиена, который возвращался в базилику Семпрония. Тот сжал губы и почти незаметно кивнул, сообщая другу, что большой зал действительно заполняется людьми, как того и хотел Цезарь.

Юный обвинитель возобновил речь:

– Но если я заявил, что не сомневаюсь в беспристрастности членов суда, на каком основании я требую отвода его председателя? Причина проста: я это делаю ради Рима, Рим превыше всего; благополучие родины и безопасность государства для меня важнее, чем любая тяжба и любое разбирательство, происходящие в этих стенах. В чем главная трудность сегодняшнего Рима? Какова величайшая из грозящих нам неприятностей? – Он снова умолк, сделал полный оборот вокруг своей оси, увидел, что людей стало еще больше, и наконец выдвинул главное основание для отвода: – Серторий.

Имя помощника Мария, возглавившего мятеж испанских легионов, человека, которого Метелл пытался одолеть в течение двух лет, но над которым так и не одержал очевидной победы, заставило всех замолчать. Плебеи благоговейно притихли: никто в Риме не осмеливался называть имя Сертория, изгнанного вождя популяров, партии, которая отстаивала интересы плебса, и все же молодой законник только что произнес его в середине базилики. Во время суда, посреди Римского форума. Судьи, сенаторы-оптиматы, тоже настороженно молчали, ожидая, к чему клонит обезумевший молодой обвинитель. Возможно, он добавит что-нибудь, позволяющее издать senatus consultum ultimum о его аресте и немедленной казни. Это был бы отличный способ завершить проклятый процесс.

Стоя в толпе, Аврелия сжала руку Корнелии, и та поняла, что свекровь не на шутку обеспокоена: Цезарь нарушил негласное правило, касавшееся того, о чем можно говорить на суде в Риме, управляемом оптиматами.

Цезарь прекрасно знал, какое впечатление произвели его слова.

Он чувствовал напряжение; он знал, что должен рассчитать силу своего удара.

– Сожалею, уважаемые судьи, о том, что я назвал имя Сертория, но не упоминать об источнике наших бед – значит не желать их прекращения.

Говорить о Сертории как о «беде» ни в коей мере не было преступлением в глазах оптиматов. Даже наоборот. Чего добивается обвинитель? Они терялись в догадках.

– Серторий угрожает безопасности этого римского