Неисторический материализм, или ананасы для врага народа - Елена Антонова

Следующие два месяца слились для Сергея в сплошную беготню с одной работы на другую, из прошлого – в настоящее. Его беда была в том, что он был ответственным человеком и, работая в институте, готовился к занятиям очень тщательно. Дело осложнялось тем, что он не должен был допустить на занятиях слишком очевидной утечки информации. Занятия в пединституте заканчивались в час, и он мчался в банк к Артемьеву, выручать Валеру, даже не замечая, что переходит из одного времени в другое. Когда он сидел в банке, ему казалось, что Панина с Тростниковой сейчас сидят в облупленном общежитии в двух кварталах от банка за дощатым столом, накрытым скатертью с бахромой, и листают толстые тетради в клеенчатой обложке. Их средние пальцы всегда запачканы чернилами, потому что авторучки всегда «текут».

Он пробовал возмущаться, доказывая Барсову, что у него все равно нет времени полностью включиться в эксперимент – ходить на танцы, в рестораны, провоцировать коллег. Анатолий Васильевич снисходительно улыбался, предлагая Сергею предоставить другим людям заботу о концептуальной стороне эксперимента.

– Это вы мне так вежливо говорите, чтобы я знал свое место? – возмущался Сергей.

Барсов опять улыбался и кивал головой, приводя Сергея в бешенство. Еще он любил беседовать с Сергеем в лаборатории перед тем, как он стартовал в прошлое, и выслушивать его рассуждения о жизни. Сергей, чувствуя, что Барсов его внимательно слушает, разливался соловьем.

– Разучились люди писать друг другу письма, – философствовал он. – Электронные писульки – это не письма, а так – обмен информацией. Вы можете себе представить, чтобы Алексей Толстой написал такие письма, например, Жемчужникову по электронной почте? Да ничего подобного. Вот послушайте.

Он очень увлекся письмами Толстого в последнее время, потому что использовал их на уроках по стилистике и помнил некоторые из них почти наизусть.

– Вот как он описывает село Погорельцы, где когда-то отдыхал: «Здесь есть мебели из карельской березы, семеро детей мал мала меньше, баня, павлины, индейки, знахари, старухи, слывущие ведьмами, старый истопник Павел, бывший прежде молодым человеком, Андрейка и чернослив, Тополевка с Заикевичем, пасмурные дни, изморось, иней на деревьях, игра в кольцо, которое повешено на палочке, сушеные караси, клюква, преждевременно рождающиеся младенцы, к неимоверному удивлению их отцов…»

Сергей приоткрыл глаза и посмотрел, какое впечатление это произвело на Барсова. Судя по всему, Барсов был потрясен.

– Шедевры могут появляться только на бумаге! – заключил Сергей.

– Гусиным пером, – вставлял Барсов, и Сергей подозрительно смотрел на него. Но Барсов был вполне серьезен.

– Написание писем – это целый обряд, – вполне серьезно пояснял Анатолий Васильевич. – А обряды надо как следует обставлять. Красивая бумага с вензелем, конвертик какой-нибудь необычный, ручка удобная.

– Вот-вот, - обрадовался Сергей. – И письма хранили для потомков.

– Ты прав, – сказал Барсов и посмотрел на часы. – Ну давай, отправляйся, а то опоздаешь. У вас там сегодня комиссия партийного контроля.  Пишите письма, – добавил он, хлопая Сергея по плечу.

Комиссия партийного контроля была священной коровой, и все внимательно следили за ее заседаниями, которые происходили по вечерам. Сергея решили загрузить партийной работой как молодого специалиста. Целую неделю после занятий он ходил на кафедру философии лесотехнического института и с отвращением листал протоколы партийных собраний, постановления, ход выполнения решений и прочую партийную ерунду. Короче говоря, его очень возмущало, что он «пахал как вол в этой нудятине» только ради того, чтобы кучка идиотов в двадцать первом веке могла от души поржать. Но Андрей очень серьезно объяснил ему, что, помимо кучки идиотов, заседания комиссии партийного контроля еще анализирует психолог.

– Не могут они просто в архивах протоколы посмотреть, что ли? – возмущался Сергей.

– Так ведь ты их там задираешь, а они и дергаются, психологам на радость, – объяснил Андрей.

Действительно, Сергей говорил на заседаниях такие вещи, что сам поражался, как его до сих пор не исключили из партии. Однажды, еще в самом начале, он наткнулся на протокол какого-то партийного собрания, где обсуждался некто товарищ Ощепков, кандидатура которого выставлялась на городскую партийную конференцию. Ему туда очень хотелось, потому что на конференции выдавали обтянутые кожей папочки с буквами, тисненными золотом. Эта папочка придавала человеку значительность и солидность. Но кто-то высказал мнение, что поскольку товарищ Ощепков развелся в данном учебном году, то он не достоин представлять высокое звание коммуниста.

Товарищ Ощепков заявил в ответ, что он «развелся с санкции партийного комитета института, поставив его в известность заранее и получив необходимое одобрение». Рассуждения о личной жизни примерного коммуниста тоже были подробно занесены в протокол.

Вечером в институте, куда Сергей притащился голодный и злой, потому что не успел закончить настройку новой программы в банке, он стал возмущаться.

– Черт знает что! – говорил он. – Одни лезут в личную жизнь, другой на эту конференцию рвется так, что готов унижаться и оправдываться в том, в чем он и не виноват вовсе…

– Как это не виноват! – пугался Булочкин. – Личная жизнь коммуниста должна быть безупречной.

– Вот именно, – возмущался Сергей. – Поэтому продолжать изображать любовь, если она вдруг ушла, – безнравственно. Куда честнее просто развестись.

– Так давайте всем дадим волю, – багровел Булочкин, – и завтра все у нас разведутся, и начнется свободная любовь…

– Как бы не так, – доказывал Сергей. – Вы можете себе представить, чтобы Кирюшины развелись? Или Петровы?

Тут вступила Любовь Борисовна, поглядывая на смущенно зардевшегося Григория Ивановича.

– Действительно, надо больше доверять людям, – сказала она. – Наши коммунисты – не животные, в конце концов.

Булочкин был категорически не согласен.

– Коммунист – образец, – доказывал он. – Он должен быть кристально чист.

– Жить с нелюбимой женой – это, по-вашему, кристальная чистота, да? – язвительно спросил Сергей.

– А вот пусть любит. Да и вообще, любит – не любит, это не коммунистические рассуждения.

– Как это? – удивлялся Григорий Иванович. – Коммунист – это прежде всего человек…

– Не по-коммунистически рассуждаете, – не сдавался Булочкин. – И вообще, есть инструкция, что разводы не одобрять. Вот и все.

– Ну и что? Инструкция – не закон, и от вас зависит, как ее применять. Изучите опыт церкви, в конце концов, – предложил Сергей.

– У нас церковь отделена от государства! – испугался Валерий Алексеевич.

– Отделена – не отделена, а разводы тоже запрещала. Как и ваша инструкция. И каковы были социальные последствия?

– Каковы? – с любопытством спросили все, кроме Булочкина.

– Измены, бытовые убийства, сожительства вне брака… Сплошная грязь и безнравственность.

Булочкин замахал руками и стал испуганно уверять, что наши коммунисты на такое не способны, и все опять началось сначала. Аргументы от Булочкина отскакивали, не производя на него никакого впечатления. На то он и был парторг. Потому что мнений разных может быть много, а парторг – один. С той единственной идеей, которую вложили в него партия и правительство.

В следующий раз Сергей опять задержался в лаборатории, потому что Барсов, в очередной раз его пожалев, предложил перед отправкой попить кофе.

Глядя, как Андрей разговаривает по телефону, Сергей вдруг заявил:

– Без телефонов им было лучше.

– Правда? – заинтересовался Барсов. – Почему?

– Им приходилось встречаться. Там постоянно кто-то к кому-то приходит.

Сергей у себя в прошлом тоже стал иногда принимать гостей по вечерам и, дремля под застольные разговоры, отдыхал душой.

– Застолье, – разглагольствовал он, – это наше великое русское национальное достояние.

– Ну да! – поразился Анатолий Михайлович.

– Там попробуй отстать от событий – и на тебя будут как на больного смотреть! Как на отверженного!

– Тяжело тебе там живется, – посочувствовал Барсов.

Сергей сделал паузу, пытаясь понять, послышалось ли ему или в голосе шефа действительно прозвучала ирония. Анатолий Васильевич смотрел на него честным открытым взглядом. Некоторым могло бы показаться – слишком открытым.

– Постоянно приходится быть в курсе событий. Они без конца обсуждают какой-то фильм, который они все смотрели. И книги. Там книги – штучный товар. Поэтому, если попадется какой-нибудь там Герберт Уэллс, все его читают, а потом смысл ищут. Это у них вместо водки. Философствовать любят – хлебом не корми.

Эти застольные философствования потом долго исследовались психологами. Мнения были разные. Кто-то говорил, – практичные американцы, разумеется, – что в русской архитектуре невозможно найти ни одной строго прямой линии из-за того, что занятый философскими беседами народ просто не в состоянии был их провести. Русские, дескать, так увлечены рассуждениями под влиянием огромных пространств своей родины, что предпочитают распить бутылку водки и порассуждать о загадочной русской душе, чем выйти и пропахать в этом пространстве, например, какую-нибудь борозду.