ПАРИКМАХЕРСКИЕ РЕБЯТА. Сборник остросюжетной фантастики - Ант Скаладинс

— Ты не июнь. Возьми да и проучи их.

— Кого их?

— Соседей, милиционеров, политиков, алкашей, писателей, пролетариев, буржуев, героев. Всех! Ты один, их много. Чего они на тебе паразитируют? Бери билет, лети на Черное море, я тебе одну штучку дам. Запузыришь ее поглубже, то-то они пожалеют, что не уважали тебя.

Алехин выпучил глаза. Наглость рака Аввы, кажется, не имела пределов. Или он его испытывает?

— Я тебе так запузырю, — сказал он раку, — ты своих клешней не соберешь.

— Ты трубку лучше возьми, — ровно посоветовал рак. Угрозы на него явно не действовали. — Мы-то еще наговоримся.

Телефон действительно трезвонил.

Вера? Светлаев? Зоя Федоровна?

Он схватил трубку.

И опять из вечности, из глухих туманностей, из невероятного далека услышал он уже не раз слышанный голос: «Хочешь сменить местожительство, Алехин? Ладно, Алехин, сменишь».

И, как тогда, отбой.

VI

Почему сны? Зачем сны? Кто объяснит тревогу и радость снов? Почему в снах сходится столь несхожее? Почему, если тебе плохо, сон способен тебя утешить? Не всегда, конечно, но способен, способен.

Алехину снилась дачка. Та самая, которую он, похоже, получил как герой. Дачка крошечная, зато в два этажа с витой деревянной наружной лестницей. Кроме того, стояла она на берегу моря, окружал ее аккуратный штакетник. Конечно, в соснах возились какие-то рукокрылые, но на них Алехин внимания не обращал. Подумаешь, сосны как укроп, подумаешь, вякают внизу илистые прыгуны. Он чувствовал, все, что тут есть, получено им по праву. Эта дачка была его пирамидой, он строил эту пирамиду всю жизнь, на вершине этой пирамиды именно им было начертано — Любовь. Никто не мог сокрушить его пирамиду, и ничто не могло ее сокрушить — ни танк, ни враги, ни анонимки, потому что на вершине ее он сам начертал — любовь. А звучало это для него как — Вера.

Он шел к дачке по узкой дорожке, посыпанной песком, он старался не хлопнуть калиткой, он видел в окне Веру, что-то она жарила там вкусное на кухне.

«Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — Любовь…»

Конечно, Алехин никогда не читал великой поэмы, подозреваю, никогда о ней и не слышал. Более того, подозреваю, Вера тоже ничего не слышала об этой поэме. Но это не имело значения. Вера стояла у открытого окна, она легла грудью на подоконник и подставила Алехину губы для поцелуя. Алехин сжимал ее, она отталкивала Алехина. «Шлюссен, — шептала она почему-то по-немецки. — Шлюссен!»

Это было прекрасно. Это было предопределено. Алехин понимал — он достиг такой жизни не просто так, он за нее боролся.

Но с кем? Как?

Даже во сне это почему-то мучило Алехина.

С другой стороны, не все ли равно, если ты своего добился?

Он вспомнил, однажды он был в Пицунде. К нему поднялся его приятель задумчивый абхазец Автандил. Он сказал: «Алехин, зачем сидишь, у нас такая природа». Он сказал: «Алехин, спустимся вниз — в пацху. Мы скушаем там немножко копченого мяса, немножко свежего сыру, мы выпьем немножко совсем молодого виноградного вина». Он еще добавил что-то про звездную ночь, которую можно видеть сквозь раскрытые двери пацхи, но Алехина он уже убедил. Почему нет? Они действительно спустились вниз — в пацху. Там было уютно, пахло дымом. Там горел костерок, над ним на крючьях висело копченое мясо. Пахло свежим сыром и совсем молодым виноградным вином. Они славно там посидели, скушали, сколько хотели, выпили, сколько хотели, а потом, к полночи, когда в открытых дверях пацхи столпились звезды, к ним подошел хозяин — задумчивый кавказский мечтатель. Он вытащил из внутреннего кармана черного вечернего пиджака крошечные деревянные счеты. Он долго щелкал костяшками, он шевелил полными тугими губами, прикидывая примерную стоимость счастья дружеской вечерней неторопливой беседы, и, наконец, назвал эту стоимость.

Алехин опупел. Он всегда боялся таких крупных цифр. Сумма, названная кавказским мечтателем, показалась ему безмерной.

Но Автандил не смутился. С той же медлительностью и уважением он поднял глаза, он встретился взглядом с хозяином и сказал с уважением неторопливо:

— Но послушай, что получается. Это получается, что мы скушали по пять килограммов копченого мяса, по семь килограммов свежего сыру и выпили по девять литров совсем молодого виноградного вина.

Хозяин медлительно кивнул. Он желал гостям добра и покоя. Он снова вынул из кармана свои крошечные деревянные счеты, он снова начал считать, шевеля плотными тугими губами. Он даже успокаивающе кивнул Алехину, дескать, не надо волноваться, у него в пацхе никто никогда не волнуется, у него пьют молодое вино, кушают сыр и копченое мясо. А волноваться не надо. Если вдруг он и ошибся, истина восторжествует.

Он щелкал костяшками счетов, он медлительно шевелил тугими губами, он радовался возможности вернуть гостям прелесть вечерней неторопливой беседы. Он сказал наконец, закончив подсчет:

— А так и получается.

Такое же чувство надежности и устойчивого благополучия испытывал Алехин во сне.

Его сон был хороший сон. Он вдыхал во сне терпкий колючий запах дыма. Вера обнимала, но и отталкивала его: шлюссен! Ни с того ни с сего у него начала расти борода, за считанные минуты вымахала под три метра, но ведь она тут же отпала. А потом чья-то рука подсунула ему фотографию.

Он действительно не помнил, чья это была рука, но фотографию успел увидеть. Опаленные тополя, торчащая над руинами печная труба, он почувствовал скорбный запах гари.

Что-то из времен войны, решил он.

И вдруг узнал.

Это было его пепелище. Его родимое пепелище, его родной, дотла сгоревший домик. Он кашлял, он давился от возмущения.

И проснулся.

Какие странные сны. Как пахнет дымом. Наверное, еще ночь. Он ничего не видел.

Алый язык огня прорезал мглу, но не помог что-нибудь рассмотреть.

Правда, Алехин понял: дом горит.

Его старый деревянный домик пылал сразу со всех углов.

Задыхаясь, кашляя, Алехин шарил перед собой руками, сразу забыв, где дверь, где окна. Только ударившись больно коленом об угол стола, он вспомнил расположение мебели. Поймав в руку портфель, он запустил им в окно. Со звоном осыпались стекла, дым вырвался из домика наружу, и туда же, наружу, выпал из окна поцарапанный, полуотравленный Алехин.

Было утро. Дым стлался над пустырем. Между девятиэтажками всходило огромное красное солнце. Возле штакетника, сразу за калиткой, валялся самодельный плакат: «Лучше склероз, чем такая Память». Скорее всего, вчера опять состоялся санкционированный митинг и кто-то, возвращаясь, подбросил плакат под его калитку.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});