К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

Расстались Митя с Алексеем Ивановичем друзьями. Оставшись одни, Дуся с Митей стали вспоминать своё детство. Дуся при этом плакала, а Митя много курил. Потом Митя рассказал, как он съездил к тёте Кате в Есаулку. Год назад ей сделали операцию, прошла она удачно, теперь у неё всё хорошо, и Дусю она просила денег ей больше не посылать: огорода и козочки, которую она недавно завела, на жизнь ей с пенсией вполне хватает. Быв Митя и в своей родной деревне. Баба Маня, что спасла Митю от голодной смерти жмыхом, умерла, а кривую Веру в 53-м, как умер Сталин, освободили. Когда Митя за всё, что она претерпела за него в лагере, встал перед ней на колени и поцеловал руку, она так расплакалась, что долго не могла успокоиться. Рассказывая об этом, Митя курил и всё смотрел в окно, как будто там можно было что-то увидеть в уже давно наступившей ночи.

Митя уехал, а Дуся вскоре вышла замуж за Алексея Ивановича. Нельзя сказать, что сделала она это по любви к нему. Нет, хотя со смерти Миши прошло уже много лет, она его не забыла, и ей казалось, что он — и первая, и последняя её любовь. А Алексей Иванович ей просто нравился. У него был добрый и ровный характер, отличался он серьёзным отношением к жизни, любил своих детей, и на работе как только хорошо о нём никто не отзывался. Ну, и что ж, что он намного её старше. И не с такой разницей живут люди. Сейчас-то Дуся понимала, что вышла она замуж за Алексея Ивановича, нельзя сказать, что из одной жалости к нему, хоть, наверное, и не без неё, но, главное, сделала она это, чтобы и самой найти себя в заботе о ком-то близком. А забот-то оказалось как раз столько, что на другое её уже не стало хватать. Младший сын Алексея Ивановича, Ванечка, пошёл в школу, в первый класс, и сразу стал приносить двойки. Дуся бросилась на первое родительское собрание. Учительница Ванечки, как говорили в школе, носила звание заслуженной, но Дусе она не понравилась. Уже далеко немолодая, небольшого роста и нахохленная, как клуша, она на всех смотрела снизу, но так, что казалось, она тебя при этом в чём-то осуждает. Губы у неё были мокрые и толстые, и когда она говорила, хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать, как она шлёпает губами. Детей она, похоже, делила на недоразвитых и умных, и середины у неё здесь не было. «Будь я хоть трижды заслуженная, — шлёпала она губами, — но если ребёнок недоразвит, умного я из него не сделаю», — и так при этом смотрела на Дусю, как будто её Ванечка и есть тот недоразвитый, которых она имеет в виду. Вечером Дуся обо всём рассказала Алексею Ивановичу, и вскоре Ванечку перевели в параллельный класс. Дела у него в этом классе пошли лучше, но тут навалилось новое горе. Старший, Коля, ходивший уже в пятый класс, научился курить. Дуся понимала, что делает он это по своей детской глупости, но ведь с таких глупостей всё и начинается. Не успеешь и глазом моргнуть, как Коля пристрастится к этой гадости, а потом его ничем от неё не отучишь. Она решила поговорить с ним. Выслушав её, Коля сказал: «Не скажешь папке, что курю, брошу». Алексею Ивановичу Дуся ничего не сказала, хотя как пообещал Коля бросить ей курить, ей не понравилось. По нему выходило, что своими слабостями ещё и торговать можно. Не дай бог, это станет его привычкой!

А оно так и получилось. Уже после девятого класса, никуда не поступив дальше, он пристрастился к водке. Когда Алексей Иванович стал его за это ругать и требовать, чтобы он бросил пить, в ответ услышал: «Купишь машину, брошу». А дальше — ещё хуже: случилось такое, что Дусе и в голову не могла прийти.

Уже давно ходила к ним бабушка, которую в посёлке все звали Пуговкой. Видимо, звали её так за то, что лицо у неё, по-мордовски круглое и размером не больше чайного блюдца, с маленьким носом и острыми глазками, и на самом деле было похоже на пуговку. Была она непоседливой, простой и доброй, жила с четырнадцатилетней внучкой Леночкой, родители которой давно умерли. В своём возрасте она ещё многому удивлялась, словно видела это впервые. Когда в грозу на небе сверкала молния, она хватала Дусю за руку и говорила: «Ой, девка, а молонья-то какая!» Если замечала, что кошка набила живот и располагается ко сну, удивлялась: «Ой, натараканилась!» А вернувшись, например, из магазина и обнаружив, что ей недодали там сдачи, не верила: «Ой, неужто омманули?» Конечно, Леночке не нравилось, что говорит её бабушка на корявом, неизвестно откуда взятом языке, и она за это её иногда ругала. «А ты, девка, не серчай, — смеялась в ответ Пуговка, — вить ниверситетов я не кончала, у мени шесть классов и семой калидор». Дуся Пуговке всегда была рада, и когда она приходила, угощала её, чем могла. Любила Пуговка выпить у неё рюмочку водки. Выпив, заявляла: «У табе, Дуськя, водка сладкая», — а выходя из-за стола, говорила: «Ой, накрянькалась!»

Однажды пришла к Дусе не Пуговка, а Леночка. Зайдя в комнату и присев на стул, она вдруг заплакала. «Что с тобой?» — спросила её Дуся. Леночка, рыдая, долго не могла сказать, что с ней случилось, а когда успокоилась, такое рассказала, что у Дуси похолодело сердце. Оказывается, Коля уже давно склонил Леночку к сожительству, а теперь, когда она от этого отказывается, он грозит: не будешь — расскажу бабушке. «Господи, за что мне это?!» — чуть не закричала, узнав об этом, Дуся, а представив, что будет с Пуговкой, если и она это узнает, пришла в ужас. «Нет, — решила Дуся, — её это убьёт». Вечером у Алексея Ивановича с Колей состоялся крупный разговор. Кончился он хуже, чем начался. На вопрос Алексея Ивановича: не думает ли Коля и после их разговора приставать к Леночке и грозить ей тем, что всё расскажет Пуговке, он, нагло усмехнувшись, заявил: «А купишь машину, не скажу». Конечно, Алексей Иванович машины ему не купил, и это правильно, но Дуся понимала, что и из разговора их толку не будет. Мягкий по характеру, Алексей Иванович больше сына уговаривал, а надо было бы, как она считала, дать ему хорошую встрёпку. Да и с машиной: купить-то он её не купил, но разрешил ездить Коле на своём служебном УАЗике. А к чему это?

А Ванечка Дусю радовал. В четвёртом классе он был уже отличником, и в школе его только и делали, что хвалили. «Не захвалили бы», — боялась Дуся, хотя и сама не могла удержаться, чтобы не похвалить своего Ванечку, когда проверяла его дневник. По характеру он был в отца — такой же мягкий и добрый. Дусю — хотя знал, что она ему не родная — звал мамой, старался во всём ей угодить, а вчера, когда Коля нагрубил ей за то, что она не дала ему бутылку, и от обиды она расплакалась, он подошёл к ней и сказал: «Не плачь, мама, вырасту, и он у меня поплачет».

Сейчас Ванечка сидел за столом и выполнял уроки. Дома никого, кроме них, не было; Алексей Иванович был в командировке, а Коля, как всегда, где-то болтался. Потрескивало в печи, тикали стенные ходики, свернувшись калачиком, на диване дремала кошка, за окном, после долгого завьюжья, прятался тихий вечер, было слышно, как скрипело Ванечкино перо по бумаге. Дуся сидела у печи и вязала кофточку. Вдруг в дверь постучали, кошка с испугу нырнула под стол. «Коля, наверное», — подумала Дуся. Нет, это был не Коля, а Федора. Тогда его звали не Федорой, а Фёдором, и он был ещё не лысым и лицо его не было по-бабьи рыхлым. Работал он старшим буровым мастером и, как говорили Дусе, был большим бабником, да и от чужих рюмок уже и тогда не отказывался. «А Алексей Иванович дома?» — громко спросил он с порога. «Чего спрашиваешь, — подумала Дуся, — ведь знаешь, что в командировке». «Вот ёшкин-клёш, — с притворной досадой выругался Фёдор, — а я с ним покалякать хотел. Дело есть». Дуся ему ничего на это не сказала, а он, увидев Ванечку, рассмеялся: «А-а, отличник! Физкульт-привет!» И, не спрашивая разрешения, прошёл к нему за стол. «Посмотрим, посмотрим, что ты тут накалякал, — заглядывал он ему уже в тетрадь, — ничего, сгодится». А потом, рассмеявшись, спросил: «А вот ты скажи, отличник, как правильно: сто грамм или сто граммов?» Понимая, к чему он ведёт, Дуся отправила Ванечку в спальню и уложила его спать. Фёдор этого и ждал. «Правильно — сто пятьдесят. Верно, Евдокия?» — заявил он, подмигивая ей, когда она вернулась из спальни. Чтобы отвязаться от него, Дуся налила ему водки. И тут, без стука, появился Коля. Фёдор, выпив свои сто пятьдесят, ушёл, а Коля, нагло улыбаясь, спросил: «Хахаль?» Дуся готова была его ударить. «А ты не смотри, не смотри так, — стал грозить ей Коля, — ведь и отцу сказать могу». Дуся расплакалась. «Ладно!» — рассмеялся Коля. — На бутылку дашь, не скажу».

Вот такая беда свалилась на Дусю, когда ей не исполнилось и сорока лет. Коля всё больше наглел, а Алексей Иванович уже не мог ничего с ним сделать. С Леночкой, оказывается, Коля и не переставал сожительствовать, и в шестнадцать лет она забеременела. Узнав об этом. Пуговка слегла в постель. Болела она долго, а когда выздоровела, пришла к Дусе. Её было не узнать: лицо вытянулось, глаза глубоко впали, и, казалось, сгорбившись, она осела в росте. Утирая трясущимися руками слёзы, она спрашивала: «Ляксей Иваныч, за што нам ето с Леночкой? Нешто мы не люди?» Дуся с Алексеем Ивановичем её успокаивали, а когда Пуговка пришла в себя, твёрдо пообещали ей забрать Леночку к себе. «Сулить-то легше», — заявила она на это, но, видимо, когда до неё дошло, что жить она будет теперь одна, без Леночки, замахала на Дусю с Алексеем Ивановичем руками. «И не дам! И близко не пущу! Ишшо удумали!» — сердито говорила она. Тогда ей предложили перейти вместе с Леночкой к ним жить. Услышав это, она удивилась: «А чавой-то я у вас не видала?» Уже поздно вечером договорились с Пуговкой так: Леночка будет жить у них, а она, как только ей одной будет плохо, тоже перейдёт к ним. Договориться-то договорились, но Пуговке после этого, видимо, стало жалко уже и себя. «Ета, значит, баушка таперь одна будет», — утирала она новые слёзы, а потом, махнув безнадёжно рукой, попросила: «Дуськя, налей-ка мне рюмочку». Однако, выпив, уже не хвалила водку, как раньше, а наоборот, осталась ею недовольна. «Какая она у табе горькая!» — заявила она, утирая фартуком губы.