К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

Нет, в своей жизни Дуся ни искать крайних, когда ей не везло, ни заноситься с удачами, если они были, не хотела. А чего только в её жизни не было. Через год после того, как тётя Катя, забрав с собой её и Митю в Есаулку, выкормила и поставила их на ноги, Дуся уехала в город, поступила там на геолога в техникум, а по окончании его была направлена сюда, на Крайний Север. Перед тем, как уехать, она ездила к тёте Кате и до слёз там расстроилась. Дядя Костя, её муж, оказывается, недавно умер, сама тётя Катя постоянно болела, и жили они с Митей бедно. Уезжая от них, она вместе с ними опять плакала и обещала, что с Севера будет слать им деньги. А на Севере её встретили хорошо: устроили в общежитие, дали работу, которая ей нравилась, а узнав про то, как плохо живут тётя Катя с Митей, выделили Мите специальное пособие. «За что?» — не поняла Дуся. «Как за что?» — не понял и её начальник экспедиции. — А в техникуме тебе за что стипендию платили? За красивые глаза?» А парторг на неё даже рассердился. «Ты что, Евдокия, — строго спросил он, — не знаешь, в какой стране живёшь?» А ведь и правда: это у них, у капиталистов, каждый за себя, а у нас все за одного и один за всех. Вырастет Митя, и он свои деньги не в кубышку будет прятать, бедным помогать будет.

Устроили Дусю в геолого-съемочный отряд. Теперь она вместе с геологами ходила по тайге, сплавлялась по речкам, ела из одного с ними котелка и спала с ними в одной палатке. Последнего Дуся не боялась. Она видела; геологи — народ хоть и озорной, но просто так, ради потехи, её не тронут. Да и получилось-то всё наоборот: не они на неё первыми посмотрели, а она из них выбрала самого, как ей казалось, красивого. Случилось это в первый же сезон их работы, и тогда Дуся поняла, что любовь — её только долго ждут, а приходит она внезапно. Звали его Мишей, у него были такие голубые глаза, что, глядя в них, казалось: или ты плывешь в высоком, как в ясный день, небе, или опускаешься на дно глубокого моря, и тебе не страшно, потому что и небо это, и море — они твоя новая жизнь, счастливая и долгая-долгая. «Миша, — смеялась Дуся, — у тебя почему глаза такие?» «Потому, что ты такая», — отвечал ей Миша и так её крепко целовал, что у неё долго болели губы.

По окончании полевого сезона они зарегистрировали в поссовете свой брак. В общежитии им дали отдельную комнату, и зима для них, оставленных в счастливом уединении, прошла как один день, а весной Мишу призвали в армию. Попал он в Белоруссию, сначала в полковую школу, а из неё в артиллерийский полк командиром отделения. Из армии он писал о том, что служба у него идёт хорошо, начальство им довольно и обещает скоро дать ему на десять дней отпуск. Дуся его ждала, но начальство давать отпуск не торопилось, а когда прошло лето и наступила зима, она получила из части сообщение о том, что её Миша, гвардии сержант Олейников, погиб при исполнении служебных обязанностей. В письме с этим сообщением лежал литер на бесплатный проезд на Мишины похороны. Жизнь для Дуси потеряла всякий смысл. Всё стало безразличным, и жить или не жить — ей было уже всё равно.

О том, как погиб Миша, рассказал ей командир части. На артиллерийском складе ночью случился пожар. Часовому, когда начали рваться снаряды, оторвало ногу, и Миша бросился ему на помощь. Добежать до него он не успел. Осколком снаряда от нового взрыва ему пробило грудь. Часового спасли, а Мишу из-под рвущихся снарядов вынесли мёртвым.

Как хоронили Мишу, Дуся помнила плохо: всё было как в тяжёлом сне. У гроба его стояли солдаты с ружьями, прощаясь с ним, колонной по одному, шли другие, с непокрытыми головами солдаты, играл траурные мелодии духовой оркестр, пахло хвоей, и было душно. На кладбище офицеры произносили речи, полковое знамя, что принесли сюда, хлопало от ветра, мело снегом. Дуся ни там, в помещении, где с Мишей прощались солдаты, ни здесь, на кладбище, не плакала. Её как будто сковало, и всё, что происходило вокруг, казалось ей тяжёлым и ненужным. И только когда Мишу стали опускать в могилу, она, не помня себя, вдруг закричала и бросилась за ним. Её удержали и дали каких-то капель.

Ночевала Дуся у командира части. Она запомнила, как жена его, ухаживая за ней, всё просила: «А ты, милая, поплачь». А Дусю опять — как сковало. И тогда командир части налил ей водки. Что было потом, она помнила плохо. Видимо, плакала она, когда её укладывали в постель, плакала с ней и жена командира.

Вернулась Дуся в экспедицию, и на первых порах ничего в ней её не трогало. По-прежнему всё было безразлично. Работа стала неинтересной, друзья, принявшие участие в её горе, казались все одинаковыми и её утомляли. Она стала искать уединения. После работы шла домой, готовила ужин, а поужинав, садилась к окну, смотрела в него, но, кажется, ничего за ним не видела. В первое время, когда к ней кто-то стучал в дверь, она вздрагивала, словно стучал это в дверь её Миша. Потом и это прошло. Постепенно и живой образ Миши стал стираться в её памяти, а тот, что она запомнила, когда он лежал в гробу, казался уже чужим. Дусю это пугало, но когда она брала Мишину фотокарточку и смотрела на неё, она видела его вновь живым, каким провожала в армию. А провожали его весело. Играла гармонь, пели песни, смеялись и плясали, а кто-то, увидев у Дуси на глазах слёзы, звонко крикнул: «Горько!» Все рассмеялись, а потом заставили их с Мишей, как на свадьбе, целоваться. Кто тогда думал, что Миша не вернётся.

Наконец, пришла весна, и геологи стали собираться в поле. Дуся не знала, что делать: ехать ей или нет. Она не представляла, что там будет делать без Миши. Геологи её всё-таки уговорили, и лето она провела с ними в тайге. Там, на природе, и в уединении с ней, и на тяжёлых с геологами маршрутах, она стала приходить в себя, а когда вернулась с поля, обратила внимание, что и наедине с собой, в своей комнате, стала меньше думать о Мише. Об одном жалела она: не осталось у неё от него ребёнка. Но что поделаешь: жизнь — есть жизнь, она не спрашивает, что тебе надо, и не выстилает заранее дороги.

Последующие за этим несколько лет жизни у Дуси были, как один к одному, похожи друг на друга. Сейчас ей казалось, что их как будто бы и не было. Лето — в поле, зима — на камералке, и так до того дня, когда к ней в гости приехал Митя. Ах, как она ему обрадовалась! Он уже окончил высшее мореходное училище, на нём была новая флотская форма с лейтенантскими погонами и большой, похожей на краба, кокардой на фуражке. На практике он уже побывал за границей и Дусе оттуда привёз кашмилоновую кофту, а начальнику экспедиции в благодарность за помощь им с тётей Катей, когда они бедствовали, нейлоновую рубашку и курительную трубку с гаванским табаком. Вечером начальник экспедиции пришёл к ним в гости. Господи, как тогда Дусе было хорошо! Митя, вылитый отец, с таким же живым лицом и, как у него, похожими на зелёную смородину глазами, за столом был весел и сразу нашёл общий язык с начальником экспедиции. Звали его Алексеем Ивановичем, у него были смешные в верёвку толстые усы, густые, сросшиеся на переносице брови и, как у греков, прямой нос. В то время профессии моряка и геолога были самыми, как сейчас говорят, престижными, и, конечно, Митя с гордостью рассказывал о своей службе, а Алексей Иванович — увлечённо о своей работе. Мите, наверное, казалось, что профессию свою Алексей Иванович хочет выставить в лучшем виде, чем его, и согласиться с ним он, конечно, не мог. «Алексей Иванович, — горячился он, — вот вы говорите: экспедиция, а корабль — не экспедиция?» «Экспедиция, — улыбался в ответ Алексей Иванович, — только я в ней ни бум-бум». И Митя объяснял ему, что такое современный корабль. Оказывается, это не просто судно, на котором кроме дизелей да палуб ничего нет. На настоящем корабле, начиная с его трюмов и кончая надпалубными постройками, оказывается, всё напичкано такой сложной аппаратурой, что одному человеку разобраться в ней просто немыслимо. В том, что говорил Митя, Дуся ничего не понимала, и она улыбалась, когда он забрасывал Алексея Ивановича своими смешными дедвейтами, твиндеками и лагами. А Митя уже так разошёлся, что от своих кораблей перешёл к техническому прогрессу, как к тому, в чём человечество найдёт общие интересы и смысл существования. Алексей Иванович к этому прогрессу относился осторожнее. «Так это или не так, — отвечал он Мите, — мы не знаем, но если будем думать, что это не так, лучше не будет». И приводил примеры, когда от этого технического прогресса лучше людям не было. Дусе казалось, что Митя более прав, и поэтому Алексея Ивановича ей было жалко. А, может быть, и не только поэтому: недавно у него умерла жена и оставила ему двух сыновей, старшему из которых не было и десяти лет. Легко ли ему одному с ними!

Расстались Митя с Алексеем Ивановичем друзьями. Оставшись одни, Дуся с Митей стали вспоминать своё детство. Дуся при этом плакала, а Митя много курил. Потом Митя рассказал, как он съездил к тёте Кате в Есаулку. Год назад ей сделали операцию, прошла она удачно, теперь у неё всё хорошо, и Дусю она просила денег ей больше не посылать: огорода и козочки, которую она недавно завела, на жизнь ей с пенсией вполне хватает. Быв Митя и в своей родной деревне. Баба Маня, что спасла Митю от голодной смерти жмыхом, умерла, а кривую Веру в 53-м, как умер Сталин, освободили. Когда Митя за всё, что она претерпела за него в лагере, встал перед ней на колени и поцеловал руку, она так расплакалась, что долго не могла успокоиться. Рассказывая об этом, Митя курил и всё смотрел в окно, как будто там можно было что-то увидеть в уже давно наступившей ночи.