Социализм. История благих намерений - Александр Монович Станкевичюс

самого голода.

Удивительно, но факт: испытывающая острую нехватку продовольствия страна вывозила его за рубеж. И даже обосновывала необходимостью (конечно же) строительства социализма. Еще до начала голода, 5 сентября 1930 г., Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление, в котором содержалось следующее предупреждение: «…необходимо помнить, что своевременность выполнения установленного плана хлебозаготовок связана с осуществлением экспортного плана, имеющего исключительное значение для обеспечения развертываемого в стране промышленного строительства и прежде всего основных индустриальных гигантов (Магнитострой, Челябстрой и др.)» [269]. Стивен Уиткрофт показал, «что в 1950 году экспорт составлял 4,8 – почти 5 млн т, в 1931 г., который по урожаю был значительно хуже 1930 г. – 5,2 млн т, так как индустриализация требовала увеличения экспорта зерна на 5–8 млн т ежегодно. 1932 г. – 1,8 млн т, 1933 г. – около 1,7 млн т. В 1930 г. от экспорта зерна было получено 883 млн рублей, а от нефти и продуктов леса – 1430 млн руб. В 1932–1933 гг., когда голод в стране свирепствовал вовсю, хлебный экспорт составил суммарно 369 млн руб…» [290].

Конечно, в рядах большевиков были люди в здравом уме и с совестью, иначе Каганович в письме Сталину от 23 июня 1932 г. не написал бы следующие замечательные строки: «Внешторг включил в экспортно-импортный план III кв<артала> вывоз 60 мил. Пуд<ов> зерновых и кроме этого завоз в порты сверх этого 50 м<лн>. Пуд<ов> для залога и продажи в октябре. Годовой план экспорта из урожая 32 г. он предлагает довести до 4 м<лн> тонн. Мы этот вопрос пока не решили. Конечно, вывозить обязательно необходимо немедленно и надо дать отпор настроениям, сложившимся на почве некоторых затруднений последних пару месяцев, что не надо-де вывозить, но вопрос сколько вывезти в III квартале, думаю, что цифру Внешторга немного сократить придется. Прошу Вас сообщить Ваше мнение» [129].

Таким образом, если суммировать все вышеназванные причины, можно сказать следующее: не столько сама по себе коллективизация стала причиной голода, сколько ее форсированное, репрессивное, агрессивное проведение, сопровождавшееся уничтожением самых успешных крестьянских хозяйств и образа жизни миллионов крестьян и кочевых скотоводов. Насаждение определенной социалистической модели сопровождалось полнейшим безразличием к мнению людей, устоявшимся экономическим связям, традициям и социальным отношениям в деревне. Процесс этот начался в 1928 г., и тогда же начался продовольственный кризис. Однако кризис еще не обязательно превращается в голод, недоедание еще не становится голодной смертью. К этому привело социалистическое наступление на деревню, и процесс, который мог бы быть растянут на годы, был реализован за несколько лет. Ясно, что колхозы не были эффективными хозяйствами, что показал советский опыт как до, так и после смерти Сталина, когда они стали постепенно вытесняться совхозами, где вместо колхозников трудились наемные работники. Но если бы они появились постепенно, а не резко насаждались, засуха начала 1930-х гг. была бы встречена не деморализованной и дезориентированной деревней, а привыкшими к непогоде и знавшими как действовать в неурожайные годы единоличными крестьянскими хозяйствами, немногочисленными совхозами и добровольными колхозами. Вовремя бы начались посевные. Ничего не залеживалось бы и не гнило в поле. Соотношение «амбарного урожая» к «урожаю на корню», т. е. потери зерна на пути от поля к амбару, частные землевладельцы и колхозники-добровольцы стремились бы минимизировать. Они бы оперативно отреагировали на возникшие затруднения в условиях рынка, а не централизованного плана, за счет большего количества информации на местах. Каждый регион действовал бы по-своему. Наименее пострадавшие регионы могли бы продавать зерно наиболее пострадавшим и не было бы смысла скрывать проблему.

Лев Троцкий в своей «Преданной революции» оставил нам интересное мнение о коллективизации, которое подтверждает наши рассуждения. Имеет смысл привести его целиком: «В течение 1929 г. число коллективизированных хозяйств поднялось с 1,7 % до 3,9 %, в 1930 г. – до 23,6 %, в 1931 г. – уже до 52,7 %, в 1932 г. – до 61,5 %. Двадцать пять миллионов изолированных крестьянских эгоизмов, которые вчера еще являлись единственными двигателями сельского хозяйства, – слабосильными, как мужицкая кляча, но все же двигателями, – бюрократия попыталась одним взмахом заменить командой двухсот тысяч колхозных правлений, лишенных технических средств, агрономических знаний и опоры в самом крестьянстве. Разрушительные последствия авантюризма не замедлили последовать, и они растянулись на несколько лет. Валовой сбор зерновых культур, поднявшийся в 1930 году до 835 миллионов центнеров, упал в следующие два года ниже 700 миллионов. Разница сама по себе не выглядит катастрофической; но она означала убыль как раз того количества хлеба, какое необходимо было городам хотя бы до привычной голодной нормы. Еще хуже обстояло с техническими культурами. Накануне коллективизации производство сахара достигло почти 109 миллионов пудов, чтобы через два года, в разгар сплошной коллективизации, упасть из-за недостатка свеклы до 48 млн пудов, т. е. более, чем вдвое. Но наиболее опустошительный ураган пронесся над животным царством деревни. Число лошадей упало на 55 %: с 34,6 млн в 1929 г. до 15,6 миллиона в 1934 г.; поголовье рогатого скота – с 30,7 миллионов до 19,5 млн, т. е. на 40 %; число свиней на 55 %, овец – на 66 %. Гибель людей – от голода, холода, эпидемий, репрессий – к сожалению, не подсчитана с такой точностью, как гибель скота; но она тоже исчисляется миллионами. Вина за эти жертвы ложится не на коллективизацию, а на слепые, азартные и насильнические методы ее проведения. Бюрократия ничего не предвидела. Даже колхозный устав, пытавшийся связать личный интерес крестьянина с коллективным, был опубликован лишь после того, как злополучная деревня подверглась жестокому опустошению» [366].

И еще одно интересное наблюдение Троцкого, которое стоит принять во внимание: «Народный комиссар земледелия говорил в конце 1935 г.: “до последнего времени мы имели большое сопротивление со стороны кулацких элементов делу выполнения государственного плана хлебозаготовок”. Это значит, другими словами, что колхозники в большинстве своем считали “до последнего времени” (а сегодня?) сдачу зерна государству невыгодной для себя операцией и тяготели к частной торговле. В другом порядке о том же свидетельствуют драконовские законы для охраны колхозного достояния от расхищения со стороны самих колхозников. Крайне поучителен и тот факт, что имущество колхозов застраховано у государства на 20 миллиардов рублей, а частное имущество колхозников – на 21 миллиард. Если это соотношение не означает необходимо, что колхозники, отдельно взятые, богаче колхозов, то оно во всяком случае означает, что колхозники более заботливо страхуют свое личное имущество, чем общее» [367]. Удивительно, как верно подметил Троцкий, что о своей собственности люди будут заботиться больше, чем о ничейной, и как важен этот фактор человеческой природы в нашей экономической деятельности. Жаль, что сам Троцкий все-таки был сторонником форсированной коллективизации и противником нэпа. Его критика коллективизации была вызвана личным конфликтом со Сталиным, а не искренней обеспокоенностью состоянием страны.

Тем не менее глобальная задача коллективизации была решена.