Китайцы. Моя страна и мой народ - Линь Юйтан

ярко-красной башни,

Весенние лучи покрыли дворец печалью.

Она приходит во дворец и считает цветы,

Стрекоза села на ее нефритовую заколку на голове.

Эти строки намекают читателю на красоту и аромат нефритовой шпильки для волос и самой придворной дамы, которые ввели в заблуждение даже стрекозу.

Подобная импрессионистская техника намека помогает завуалировать мысли и чувства, мыслить символами. Собственные идеи поэт выражает, не прибегая к подробному их описанию, он лишь создает атмосферу, которая заставляет читателя размышлять, рождает у него ассоциации. Эти размышления трудно уловить, но пейзажи, их породившие, осязаемы и наглядны. В картинах пейзаж точно так же намекает на определенные мысли, как в операх Вагнера некоторые аккорды предшествуют появлению на сцене определенных персонажей. Логически между пейзажем и размышлениями человека нет тесной связи, но символически и эмоционально эта связь существует. Метод, который называется син (вызывающий интерес), столь же древний, как «Ши цзин». Например, в танской поэзии падение династии описывалось с помощью слов-символов. Вэй Чжуан в стихотворении «Виды Цзиньлина» так воспевал померкнувшее великолепие Нанкина:

Дождь на реке подобен туману, трава на берегу высока.

Шесть династий пронеслись как сон, слышен крик одинокой птицы.

Печальней всех ивы на стенах дворца,

По-прежнему дымка окутывает дамбу в десять ли.

Картина тянущейся на десять ли ивовой дамбы вокруг дворцовой стены достаточна для того, чтобы напомнить современникам о славе поэта Чэнь Хоучжу в его самые блистательные времена, а упоминание о дамбе «бессердечных ив» подчеркивает яркий контраст между превратностями судьбы людей и безмятежностью природы. Когда Юань Чжэнь (779—831) выражал печаль по поводу прошлого великолепия императора Тан Минхуана (Сюань-цзун; 713—756) и Ян Гуйфэй, он использовал аналогичную технику. Он описал только старых седых придворных дам, судачащих в опустевшем дворце, конечно не вникая в подробности их беседы:

Заброшен, забыт старинный походный дворец.

Дворцовым цветам зря суждено алеть.

На старости лет дамам былого дворца

Осталось вести о Сюань-цзуне рассказ.

Таким же образом Ли Юйси пел о пришедших в упадок Аллеях Черного Платья, где некогда были резиденции могущественных семейств Ван и Се:

Ныне возле Моста Чечевицы растет бурьян,

А на Аллеях Черного Платья сияют лучи заходящего солнца,

И ласточки, которые в прежние времена порхали возле залов Вана и Се,

Теперь кормятся в домах простолюдинов.

Наконец, самым важным является наделение предметов природы человеческими поведением, чувствами не с помощью прямой персонификации, а через посредство изящных метафор, таких как «праздный цветок», «печальный ветер», «сердитый воробей». Метафоры сами по себе ничего не представляют. Смысл этого стихотворения состоит в том, что поэт свои переживания проецирует на предметы природы, принуждая их силой своих эмоций делить с ним радости и печали. Это ясно видно из приведенного примера, где радостные и зеленые ивы названы «бессердечными», раз они не помнят о Чэнь Хоучжу, хотя должны помнить о нем и разделять с поэтом чувство горького сожаления.

Однажды я путешествовал вместе со своим другом-поэтом. Наш автобус шел мимо расположенной в отдалении горушки, на которой виднелась одинокая хижина с плотно закрытыми воротами. Возле ворот росло персиковое дерево в полном цвету, явно растрачивая впустую в безлюдной долине свой аромат. Я по сей день помню стихотворение, которое мой друг записал у себя в блокноте. Вот последние две строки:

Крестьянская супружеская чета занята делами,

Цветы персика за воротами ужасно скучают.

Удача автора в том, что он наделил персиковое дерево поэтическим чувством. Персиковому дереву «надоела скука», и такое восприятие природы граничит с пантеизмом. Подобная техника или, скорее, подход к описанию природы, весьма распространена в хорошей китайской поэзии. Например, одно великолепное стихотворение Ли Бо начинается так:

В сумерки спускаюсь с бирюзовых гор,

И луна следует за мной.

Есть еще одно стихотворение, которое называется «Под луной одиноко пью»:

Среди цветов поставил я

Кувшин в тиши ночной

И одиноко пью вино,

И друга нет со мной.

Но в собутыльники луну 

Позвал я в добрый час,

И тень свою я пригласил —

И трое стало нас.

Но разве — спрашиваю я —

Умеет пить луна

И тень, хотя всегда со мной,

Последует она?

А тень с луной не разделить,

И я в тиши ночной

Согласен с ними пировать

Хоть до весны самой.

Я начинаю петь — и в такт

Колышется луна,

Пляшу — и пляшет тень моя,

Бесшумна и длинна.

Нам было весело втроем,

А захмелели — разошлись,

Кто как — своим путем.

И снова в жизни одному

Мне предстоит брести,

До встречи — той, что среди звезд,

У Млечного Пути.

(Перевод А. Гитовича)

Это больше чем метафора. Это — вера в единение человека и неба, которая заставляет природу буквально пульсировать человеческими эмоциями.

Пантеизм, или единение с природой, лучше всего иллюстрирует стихотворение Ду Фу «Четверостишия о разных настроениях», в котором природа очеловечена, показаны глубокое сочувствие поэта к ее несчастьям, беспредельная радость общения с ней и, наконец, полное с ней единение. Вот первые четыре строки:

Вижу путника в бесконечной печали,

Скитающаяся весна пришла в беседку над рекой.

Слишком щедрыми кажутся цветы,

Слишком болтливым кажется щебетанье попугая.

Слова «скиталец», «болтливый», «щебетать» наделяют весну и попугаев человеческими качествами. Далее поэт осуждает бурю, которая накануне вечером «учинила произвол» в саду над персиковыми деревьями и грушей:

Высаженные мною персиковые деревья не без хозяина!

Невысокие стены старика похожи на их дом!

Но весенний ветер решил схулиганить

И прошлой ночью поломал несколько цветущих веток!

Нежные чувства к деревьям повторяются в последнем четверостишии:

Слабы и нежны ивы и тополя у соседних ворот,

Они похожи на талию пятнадцатилетней девушки.

Кто мог подумать, что произойдет этим утром!

Сильный ветер сломал самую длинную ветвь.

Ивы, радостно танцующие на ветру, для поэта символизируют бурные переживания покинутой любимым женщины, а цветы