Роковая женщина - Майкл Корда

— Ну, похоже, не настолько стар.

— Надеюсь, никогда не буду.

Она понимала, что он нуждается в некоем заверении от нее, что она не оскорблена и не разочарована в нем, что она способна выслушать самую страшную его тайну и все же любить его, и гадала, способен ли он на то же по отношению к ней. Завтра она рискнет это узнать.

Но сегодня, однако, она лишь прижалась к нему. Он обнял ее, и, хотя сама она не была возбуждена, но почувствовала его возбуждение. Конечно же, не будет вреда, если заняться любовью, подумала она, раз он этого хочет. И кроме того, разве это не хороший симптом?

Она обняла его, прижалась покрепче, и когда он вошел в нее, позволила ему продвигаться к финалу так, как он хочет. Она была вполне счастлива дать ему немного наслаждения, особенно потому, что это казалось признаком выздоровления.

У него вырвался стон — глубокий, горловой, удовлетворенный звук, и он вздрогнул. Она ждала, что он погладит ее волосы, прошепчет что-нибудь — он всегда был самым нежным и благодарным из любовников, — но, к ее удивлению, он ничего не сделал. Она великодушно приписала это простуде и действию таблеток.

Прошло несколько минут. Она чувствовала себя все более неудобно под его тяжестью. Медленно отодвинулась, стараясь не разбудить его — и при этом ощутила странную инертность его тела — мертвый груз, безошибочно отличавшийся от веса просто спящего человека.

Ее сознание отказывалось принять это — отказывалось даже предположить такую возможность. Она не могла заставить себя разбудить его — но потом она сказала себе, что должна. Он, может быть, переусердствовал с таблетками. У него, возможно, сердечный приступ, он, вероятно, разыгрывает ее… Но даже при всей неправдоподобности последней мысли, правда начала укрепляться в ее мозгу, парализуя ее волю, парализуя в ней все, кроме паники.

Она не боялась, она даже не чувствовала ни боли, ни скорби, только леденящую уверенность и сознание полной беспомощности. Она пролежала так, возможно, не меньше получаса — трудно было определить — потом рассудок медленно, постепенно стал возвращаться. Она должна что-нибудь сделать, в конце концов.

Она встала и включила свет. Артур лежал на боку, глаза распахнуты, рот слегка приоткрыт. Красноватый румянец вернулся на его кожу. Он выглядел совершенно здоровым, а не бледным, больным человеком, каким он был всего лишь несколько часов назад — за тем исключением, что в нем не было ни малейших признаков жизни.

Она знала, что должна была бы позвонить в «скорую», доставить его в реанимацию, где бы ему к груди приложили электроды, дали ему кислород, предприняли какие-нибудь героические медицинские меры…

Но она также знала, что это было бы бесполезно, и еще более бесполезно сейчас. Его глаза говорили истину, и истиной была смерть — окончательная, бесповоротная, за гранью чудес современной медицины. Глаза его были ясные, безмятежные, совершенно безжизненные.

Знал ли он об этом? Не был ли поспешный брак следствием того, что он услышал от врача? Догадывался ли он, что конец его близок, и, возможно, будет именно таким? Она почувствовала себя преданной, но отказывалась винить его.

Она натянула простыню ему на лицо и села, чтобы подумать. Она не плакала, слишком глубоко потрясенная, чтобы дать волю слезам. «Я люблю тебя», — услышала она собственный голос, снова и снова повторявший эти слова, но теперь уже слишком поздно.

Часть третья

Время плакать

Глава восьмая

Офис де Витта на Уолл-стрит с первого взгляда производил нужное впечатление, накапливавшееся десятилетиями. Это была мрачная, угрюмая комната несколько обветшалого вида, который было способно создать только время — самое подходящее место, куда богачи могли приносить свои тайны. Единственным ярким пятном был американский флаг, свисавший со стены позади стола де Витта, рядом с парадным портретом маслом Кира Баннермэна, чьи холодные синие глаза, казалось, с презрением смотрели на стоявшие напротив стеллажи с книгами по юриспруденции, выстроившимися ровными рядами на полках. Алекса чувствовала, как медленно погружается в болото депрессии при мысли, что ей придется выдержать неприятный разговор с де Виттом — а может, виной был взгляд патриарха Баннермэнов, взиравшего на нее из золоченой рамы как на незваную гостью. Его взгляд словно преследовал ее — такое же ощущение у нее возникало, когда она смотрела на глаза детей на портретах Дэя Кина.

— Это как дурной сон, — сказала она. — Мне все кажется, что я сейчас проснусь и пойму, что ничего подобного на самом деле со мной не происходило.

— Совершенно верно, — скорбно произнес де Витт, приподняв брови. Выражение его лица пристало бы могильщику, выражающего соболезнование человеку, который заказывает похороны по самому дешевому разряду. — Все это весьма неприятно.

— Неприятно? — Слово отнюдь не показалось ей уместным, а ее нервы и так были на пределе.

Де Витт попробовал подобрать другое.

— Огорчительно? — сделал он новую, более удачную попытку. — Болезненно, — с довольным видом заключил он, словно поздравил себя с тем, что нашел наконец верное слово.

— Конечно, это болезненно, с точки зрения моей клиентки, — отрывисто бросил Линкольн Стерн, словно Алексы здесь не было и в помине. Стерн использовал любую возможность, чтобы помешать ей говорить самой, и ее это уже начинало раздражать.

Де Витт презрительно фыркнул.

— Без сомнения. И для всей семьи тоже. Не сесть ли нам?

Они сели — Алекса и Стерн на софу, де Витт, через кофейный столик от них, в антикварное кресло, казавшееся для его габаритов слишком маленьким и хрупким. Его костлявые колени задрались в мучительно неудобной позе, открыв постороннему взору черные носки с красным узором — как раз подобную расцветку презирал Артур.

Случайно или намеренно, подметила она, но де Витт усаживал своих клиентов против символов, словно бы обладающих способностью подавлять способность к сопротивлению — портрета Кира и флага. Для тех же, кто еще умудрялся сохранять присутствие духа, в запасе имелась группа фотографий в серебряных рамках: де Витт мрачно возвышается над усмехающимся Нельсоном Рокфеллером; серьезный де Витт пожимает руку Эйзенхауэру; де Витт, с выражением великомученика на лице, беседует с Никсоном.

При виде последней фотографии Алекса ощутила, как у нее пересыхает во рту: Артур Баннермэн, моложе и куда более щеголеватей, чем она его знала, во время своей президентской кампании. Он спускался по лестнице, раскинув руки словно Папа Римский, благословляющий приветствующую его толпу. Позади стоял Роберт, которому только-только исполнилось двадцать лет. У отца и сына были одни и те же черты лица, но какая-то едва уловимая микроскопическая разница делала выражение лица Роберта более жестким, чем у отца.

Она спросила себя — может, это просто игра света и тени? — в конце концов, лицо Артура округлилось в среднем возрасте, тогда как лицо Роберта всегда оставалось худым. Причем на фотографии под глазами Роберта были темные круги, словно он не спал круглые сутки, тогда как сам кандидат в президенты выглядел свежим и отдохнувшим. Позади Роберта стоял де Витт, чье лицо отражало презрение аристократа к попыткам шурина угодить толпе обывателей.

До Алексы дошло, как мало знает она об этих людях — даже об Артуре. Она знала о его семье только то, что счел нужным рассказать ей он сам, а в сложившейся ситуации этого было явно недостаточно. Ее познаний не хватало ни для этой фотографии, ни для следующей; верховая прогулка, Артур и де Витт в твидовых пиджаках, а между ними стоит красавица в костюме для верховой езды. Алекса смутно узнала в ней жену Артура, Присциллу. У ног Артура сидели два лабрадора, преданно глядя на него.

Взгляд де Витта устремился к этой фотографии — он не упустил из виду интереса к ней Алексы.

— Оксридж, — сказал он. — Шестидесятый год, насколько я помню. Или около. Присцилла завоевала тогда кубок Блэйра. В тот же год она взяла и кубок Данвуди. Господи, какая это была прекрасная наездница!

— Артур тоже так говорил.

— Вот как? — Он подкрутил усики. — Честно говоря, я никогда не думал, чтоб он особо это замечал. И меня удивляет, что он рассказывал вам о ней.

— Он о многом мне рассказывал, мистер де Витт.

— Не сомневаюсь. А, вот и кофе.

Вошла секретарша, неся серебряный поднос со старинным кофейным сервизом. Обычная офисная посуда была не для де Витта. Он пил из превосходного английского фарфора, и кофе, судя по аромату, был свежесварен, и отнюдь не в электрокофеварке.

Алекса уловила в его взгляде, когда он говорил о Присцилле Баннермэн, нескрываемое восхищение. Завидовал ли он Артуру из-за его жены? Не это ли было причиной их взаимной неприязни?