Роковая женщина - Майкл Корда

— У нас полно времени, Артур. Что ты имеешь в виду?

— Состояние. Семью.

— Они подождут.

— Возьмем Роберта…

— Артур, не начинай о Роберте, а то всю ночь будешь не спать.

Он не обратил внимания на ее слова.

— Нет. Ты должна выслушать. Я все откладывал то, что ты должна знать — по многим причинам. Главным образом потому, что меня беспокоило, что ты обо мне подумаешь. Я хотел поговорить с тобой в Мэйне, но не решился. Теперь, по некоторым основаниям, я собрался с духом сделать это сейчас. Поэтому я собираюсь рассказать тебе, что произошло между мной и Робертом.

— Я это знаю.

— Ты ничего не знаешь, — резко бросил он, потом взял ее руку и крепко сжал. — Прости. Я не хотел повышать голос. Мне нелегко об этом говорить.

— Тебе не нужно делать этого.

— Я должен. — Он закрыл глаза. — Ты теперь моя жена… У меня было четверо детей, — начал он почти шепотом.

— Я знаю. У тебя был сын, который погиб в автомобильной катастрофе, верно? Джон.

— Да, Джон. Бедный Джон. Из мальчиков Роберт был моим любимцем. Конечно, я обожал Сесилию, как многие отцы — дочерей, но любимцем был Роберт, и, Бог свидетель, он изо всех сил старался заслужить мое одобрение. Он не из слабаков, Роберт.

— А Джон?

Казалось, он не услышал ее, погрузившись в воспоминания.

— Патнэм был типичным младшеньким. Я никогда не ожидал от него многого, поэтому он никогда не причинял большого беспокойства. Неважно, у Патнэма доброе сердце, он порядочный человек. Но Джон был особенным. Он ненавидел богатство, даже хотел изменить фамилию, чтоб люди не знали, что он — Баннермэн. У меня были с ним ужасные стычки. О, теперь, когда уже слишком поздно, я могу понять его точку зрения, даже разделить. Я должен был позволить ему сделать то, что он хотел — изменить имя, уйти в мир, чтобы обрести себя. Джон мог бы стать хорошим учителем — у него была к этому страсть, своего рода упрямая честность. Вместо этого я сражался с ним. Настоял, чтоб он поступил в Гарвард…

— Ну, это еще не самое страшное на свете. Я хочу сказать — большинство родителей должны чувствовать то же самое.

— Вечером, когда он погиб, у нас была ужасная ссора, за одним из семейных обедов в Кайаве, что еще ухудшило положение. Не помню даже, в чем было дело. Из-за всего и ничего. Внешняя политика, власть, нравственность и богатство. Я считал, что Джон оскорбляет меня, хотя он честно высказывал свои взгляды. Роберт пытался нас успокоить. Он любил Джона, хотя по большей части бывал с ним не согласен. И, конечно, завидовал ему…

— Артур, даже у небогатых людей есть те же проблемы. Ты бы послушал, что мой отец говорил братьям, из-за того, что они не хотели быть фермерами…

— Да-да, — нетерпеливо сказал он, не желая, чтоб его прерывали. — Джон был пьян. Так же, как и я. Понимаешь, Джон не был пьяницей, но на него подействовала атмосфера вечера. И где-то после обеда — помню, мы были в библиотеке, — я сказал ему: «Если ты так стыдишься нашего имени и богатства — вон из дома!» — Он встряхнул головой словно боец, только что получивший мощный удар. — «Ты чертовски прав», — сказал Джон. Я до сих пор слышу его голос. После этого он хлопнул дверью и вышел. Так я в последний раз видел его живым.

— О Господи! Это ужасная история, но…

— Это еще не худшая ее часть, Александра. Ничего подобною. Роберт сказал: «Он слишком пьян, чтобы вести машину», и, конечно, был прав. Поэтому он вышел из дома, схватился с Джоном, который настаивал на том, чтобы самому вести, и наконец спихнул его с водительскою места. Роберт сам рассказывал мне об этом, после, конечно… — Он вздохнул. — Не знаю, куда они собирались ехать, обратно в город, наверное, но они никуда не приехали.

— Несчастный случай?

— Ночь была дождливая. В Таконике ужасная дорога, ее развозит в такую погоду. У Джона была одна из этих чертовых иностранных спортивных машин — он по ним с ума сходил. Недалеко от Найн Партнерз Роуд его машина ударилась в заграждение и, когда ее развернуло, врезалась в легковой автомобиль. Водитель погиб. Так же, как его девятилетняя дочь.

Она немного помолчала. Сказать было нечего. Это трагедия, но обыкновенная. Там откуда она была родом, все начинали водить машину с шестнадцати лет, а к тому времени, когда достигали двадцати одного, кто-нибудь из твоих школьных знакомых — мальчик ли, девочка, обязательно погибал в автокатастрофе. Это как на войне, про это просто стараешься не думать слишком много.

— А Джон? — тихо спросила она.

— Погиб. Мгновенно.

Его рука была вялой, безжизненной. Ей хотелось, чтоб он прекратил мучить себя и уснул.

— Роберт, — он откашлялся. — За рулем был Роберт, я же тебе говорил. У него было достаточно здравого смысла, чтобы пристегнуть ремень безопасности и достаточно везения, чтоб сохранить хладнокровие. Он осознал, что этот случай может сделать с его политической карьерой. Короче, он перетащил тело Джона за руль.

Она уставилась на него. Его лицо не выражало никаких чувств. Точно так же он мог говорить о вчерашней передовице в финансовом разделе «Нью-Йорк таймс».

— Значит, во всем обвинили Джона?

Он кивнул.

— Роберт рассказал мне, что он сделал. Рассказал все, совершенно спокойно. — Он сделал паузу. — И я позволил ему все так и оставить. Я не рассказал полиции, что, когда они покидали дом, за рулем сидел Роберт. Зачем ломать будущее мальчика? — думал я. Зачем разрушать его жизнь? Я потерял одного сына. И не хочу погубить другого.

— Я могу понять это, Артур.

— Я не просчитал последствий. Сесилия, Патнэм, моя мать — все знали, что я поссорился с Джоном и позволил ему сесть за руль, хотя он был пьян. «Преступная безответственность», — так выразилась моя мать. Но я дал Роберту слово, понимаешь? Я обещал ему сохранить тайну — и до сего момента ее хранил.

Теперь она понимала причину натянутых отношений между Артуром и его детьми, его изгнания из любимой Кайавы, отчужденности между ним и женой, холодности родных… Он принял на себя вину Роберта, и данное обещание стоило ему большей части того, что он любил, и даже самой любви. А потом, разумеется, Роберт повернулся против него, и оказалось, что он всем пожертвовал понапрасну.

— С общепринятой точки зрения, — продолжал он, — во всем был виноват я. Я был пьян, я вышел из себя из-за Джона, я позволил ему уехать, хотя он был пьян. Я все равно что убил его, не говоря уж о бедном парке в другой машине и его маленькой дочке.

— Но почему Роберт оказался столь неблагодарен?

— Слишком много благодарности никто не может вынести. Я знал правду, и он не мог мне этого простить. А возможно, как говорил Оскар Уайльд: «Ни одно доброе дело не должно оставаться безнаказанным». — Он хрипло рассмеялся. — Если только забыть, что это не было доброе дело.

— Артур, у тебя были добрые намерения. Ведь это что-то значит?

— Да? Я разрушил свою семью ради сына. Не могу назвать это добром. Даже Сесилия, которая любила меня больше, чем ей бы стоило это делать, сбежала в Африку. Она не простила мне смерти Джона. — Он умолк.

— Тогда почему ты все рассказал мне?

— Потому что ты должна знать правду. Обо мне. О Роберте. Полиция штата не поверила ни одному его слову. Они не дураки, и видели массу дорожных происшествий. В конце концов, я переговорил с губернатором, сделал несколько звонков, заплатил огромные отступные семье погибшего водителя — но главное, все они не посмели противоречить Артуру Алдону Баннермэну. По иронии судьбы, Роберта спасло мое имя. Суперинтендант полиции штата Нью-Йорк лично явился в Кайаву, чтобы передать мне папку с материалами следствия, где было ясно изложено, что произошло на самом деле. «Вы, наверное, захотите сохранить это, мистер Баннермэн», — сказал он. Следователь рекомендовал арестовать Роберта по обвинению в непредумышленном убийстве и фальсификации улик. Я, конечно, забрал папку и поблагодарил его. — Он глубоко вздохнул и закрыл глаза. Выглядел он измученным, и голос его стал низким и сиплым как у завзятого курильщика. — Я чувствую себя лучше теперь, когда рассказал тебе, — прошептал он, — много лучше. Между нами не должно быть тайн.

Лучшего времени открыть ему свою тайну быть не могло.

— Артур, — тихо начала она, — у меня есть собственная история, может быть, даже более страшная, чем твоя…

Затем она осознала, что он спит, его дыхание стало глубоким и ровным. Она укутала его одеялом, выключила свет, и свернулась рядом клубочком.

Через час или два она почувствовала, что он заворочался. Сначала она решила, что дело в простуде, но когда обняла его, поняла, что не это было причиной.

— Я люблю тебя, — прошептал он. — Как я ни стар, я люблю тебя.

— Ну, похоже, не настолько стар.