Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Сарычев презирал всех. Он хихикал надо мной, но был мне приятель.

Мы сидели в секретной части. Мы растворялись в блаженстве.

Сарычеву было лень доставать в городе водку. Он пользовался только солдатской чайной. Все знали, что Сарычев ходит туда после обеда. Прямо из столовой он шёл в чайную, съедал батон и банку сгущённого молока. Иногда здесь можно было купить в лимонадной бутылке подкрашенную водку. Аппетитная Валя давала её не всем: она рисковала местом. Сарычев водку не получал, он не был знаком с Валюшей. Он не был общителен. Его общество осталось в Москве, и Сарычев спокойно сделал перерыв на три года.

Мы не захмелели. Мы не могли захмелеть от одной бутылки ликёра. Но Сарычев впал в лиризм. Я не знал, что, когда мы разошлись, он надел мундир и ушёл в город. Он пил водку и буянил на вокзале. Его задержал патруль. Самовольной отлучки и пьянки вполне хватило, чтобы выпереть его из штаба. Все думали, что в батальоне он пропадёт. Но через месяц от него избавились: откомандировали в гарнизонную комендатуру. Теперь он сам ходил патрулём.

В комендатуре люди жирели и развращались. Сарычеву не грозило ни то, ни другое. Он просто перестал покупать батоны, ему хватало комендантского приварка. А развратить его было нельзя. Даже сам комендант гарнизона капитан Гуськов в этом смысле не годился ему в подошвы. Зато капитан Гуськов был деятелен. Его знал и ненавидел весь город, потому что город был мал и его жизнь переплеталась с жизнью военных. Двумя годами раньше, когда мы ещё не были в армии, свершилась страшная месть: солдаты поймали где-то жену капитана Гуськова и обрили ей голову.

С Сарычевым я теперь почти не видался. Через полгода он нашёл у себя какую-то болезнь, прошёл чистилище, и его комиссовали. Больше я о нём не слыхал.

Это был мой единственный гость в день, когда мне исполнилось двадцать лет.

Приготовление к новой жизни

Славка! Славка!

Здравствуй мой дорогой Славка. Мало сказать, что я жму твою руку. Я обнимаю твои могучие солдатские плечи.

Здравствуй, мой искренний Славка.

Сволочь ты такая, и я тоже большая сволочь. Плохо мне сейчас, Славик, плохо мне и тяжело, потому что нет у меня настоящего друга. Нет как нет. Как глупо тогда мы с тобой поссорились, как глупо эта ссора испортила тебе несколько лет жизни. Ведь если бы не было этой ссоры, учились бы мы, пожалуй, вместе. И вместе бы делали дела. Писать я почти ничего не пишу. А если и пишу, то пишу так, чтобы нельзя было наплевать на меня и разорвать моё сердце. Когда я напечатал «Дождь» (ты его помнишь?), меня же совершенно смешали с грязью. То есть народ, так сказать «толпа», приняла рассказ довольно хорошо. Некоторым он очень понравился. Это меня радовало. Но люди, мнение которых я сдуру, по наивности, ценил выше других, буквально наплевали мне в рожу. Я помню, ты тогда очень меня поддержал, когда сказал, что тебе рассказ понравился.

После этого, Славик, я постепенно скатился, потому что рассказ я писал от чистого сердца и с чувством… Это всё же моё чувство, и мне оно важно…

Я не знаю, могу ли я и буду ли я писать. Но мне кажется, что не писать я не могу. А в общем, пусть всё идёт к дьяволам. Мне хочется лишь покоя. Покоя душевного…

Мне не хватает тебя, человека, который сказал бы: «Юрка, да брось ты. Всё в порядке!» И протянул мне «петушка».

С горя занялся я рисованием. Поступил (у нас там, в ин-те) на курсы рисования (вторая специальность). Увлёкся и увлекаюсь до сих пор. Снова и снова жалею, что нет тебя. Ведь из тебя бы, пожалуй, вышел толк в этом деле.

Плохо и плохо мне, Славка, и писать я кончаю. И писать я буду теперь тебе чаще и интересней.

Прости меня за безалаберность.

Твой, если нужен кому-нибудь,

ЮрКоваль

Конечно, я в ответ ему писал. Но что писал, не знаю. Не каждый же, подобно мне, сохраняет почти любой исписанный клочок бумаги. Юрке это было не нужно. Он жил плотоядно, шёл вперёд и вперёд, всё пробуя на цвет, на запах и на вкус, пока не прошёл свой Остров Истины. Я же всё сохранял и накапливал. До будущих времён.

Вот эти будущие давно и наступили. А я всё ещё — между Юркиным Островом голых женщин и Островом большого вна.

Больше трёх лет не было меня, а Юрка всё обо мне хлопотал:

Кончается третий год нашей разлуки. Осенью ты снова начнёшь штатский образ жизни. За три года я сделал кое-что и надеюсь, что всё это не пропадёт и для тебя.

Славка, в сущности я подготовил для тебя почву и думаю, что ты это понимаешь. Ты приедешь и бросишь в почву мощное семя. И взойдёт из этого семени, бремени, племени могутная нива, и заколосишься ты великими деяниями и великими помыслами. Так что, Славка, приезжай, голуба, а почва у меня — люкс, чернозём.

* * *

Собственно новая жизнь не сразу началась после смерти Таракана и даже не после Двадцатого съезда. Тогда было только брожение умов и разговоры, особенно после того, как стали возвращаться лагерники. А жизнь сама, Вита Нова, началась с пятьдесят седьмого года (фестиваль молодёжи в Москве, выставка Пикассо в Питере, первые проблески свободы нравов, уже Окуджава запел), и всё это было без меня.

В пятьдесят восьмом, зимой, получил я краткосрочный отпуск и прикатил в Москву. Даже на тихой Машковке фасадные лестничные окна ещё хранили весёлые фестивальные росписи.

Сразу меня навестила ангелоподобная девочка из Королевства кривых зеркал. Она пришла с незнаемой мною подругой. Обе были студентки. И я всё думал: а зачем же подруга? Получалось так, что свобода нравов до девочки моей даже в ранних степенях ещё не докатилась.

Мы сидели за круглым нашим столом, покрытом тяжёлой гобеленовой скатертью. Я закурил. Когда загасил спичку, девочка моя меня спросила:

— А почему же ты не предлагаешь?

— К-кому?!

— Алле.

Я поперхнулся дымом. «Постой, постой, — сказал я себе, — ведь ты же слышал уже о свободе нравов, скорее извинись и предложи…»

А на устах моих — ну просто слово замерло, и руки одеревенели.

— А что же… Алла? — я пролепетал.

— Ну да, Алла курит.

— Ах, конечно, конечно…

Но как же физически трудно, как противоестественно было протянуть пачку сигарет и поднести зажжённую спичку к лицу этой неуместной подруги!

А вот когда я ещё через год уже совсем вернулся, Коваль открыл мне глаза на многие и более удивительные вещи. Ну, например, что Репин не самый великий художник. Услышать это было тяжело. Или такое: что разные великие произведения родного искусства создавал не народ, а сам, представьте, непосредственно, сидел у столика Лев Николаевич, обложившись источниками, и макал в чернильницу перо; или какой-нибудь Глинка — тоже сам, один у рояля прихлёбывал красное вино и (пока не нагрянул Кукольник) музыку сочинял… Вот те на! Нам ведь раньше говорили: народ, мол, создаёт, а они лишь только записывают. Вон оно что оказалось!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});