Время покупать черные перстни - Александр Борянский

Но долгим падением я стремлюсь сквозь велосипедное мелькание звонких березовых спиц, смятое, розовое платье багульника, гудение каленых сосен, ручейный перезвон. Ночую в прелых, дурманных прошлогодних скирдах у перепутья травяных дорог, у дымного костерка все варю себе кашу из пшеничных концентратов в каске империалистического солдата, да жиденький чаек хлебаю из банки, приправленный незабвенным гранатовым экстрактом.

По ночам льдисто, звездно, огнисто… Пейзаж все более напоминает лунный, каменистей становятся прогалины, корявее и цепче стволы деревьев, небо ниже и плоше. Пошли и лагеря: ряды все той же колючки, обугленные, залитые розоватой кровью иван-чая останки бараков, накренившиеся гулливерные уродцы сторожевых вышек. Где-то там есть и страшный гравийный карьер, где в одной из штолен кем-то свезен со всей округи и заботливо упрятан ОН, в четырнадцати гипсовых экземплярах облезшей краски под бронзу, все в том же военном френче и сапогах, указующий путь народам. Плотно укутали его лагерными ватниками когда-то, до каких-то времен, да тряпье истлело. И все кости, кости, кости… Уже собьешь и ноги, и набойку американского лендлизовского ботинка, помянешь недобрым словом карту-трехверстку, и бога, и черта, и уж какая-то безмерная, одичалая, космическая стынь подступит к сердцу; вот-вот рванется как в разгерметизировавшийся межзвездный корабль! А хмурятся и густеют леса, непролазно цепляясь в десантную куртку, — да где же ждет меня бабушка, найду ли ее на этот раз?.. Да, у пронзительно-синей льдинки озера, где жгутом извилась, впадая в него, гористая речушка, на взгорке, под распластанными крыльями ели-вековухи, припряталась ее избушонка, теплая и рваная, как телогрейка.

Бабушка морщинит иссушенную корку лица, щурит синие, как это озеро, глазки, улыбается лягушачьей улыбкой, потирает сухие, дубленые временем лапки паучка. Она все в той же марсианской кольчуге, что питает ее, теперь уж, видно, травянистое тело.

— Как марсиане, бабушка? — крошу в суровую холстинку остатки печенья да липкую слякоть конфет, что думалось принесть добрым подарком.

— Да чего там, — хе-хекает старушка, — за ними не станет, прилетали надысь…

— А какие они, не скажешь? — тяну вопросы и свой чаек, да и конфетки те поедаю. Умиротворенно закуриваю сыренькую сигаретку.

— Да какие? Обыкновенны люди, милок, обыкновенны…

— Да какие же такие обыкновенны?

Бабушка гоношится у костерка, сыплет во вновь закипевший котелочек черную, духмяную сухоту неведомых грибков каких-то, корешков, ягод. Двинет мне туесок с багровой краснотой брусники, золотистую копченость рыбьего хвоста.

— Какие, говоришь? — медлит с ответом, или так и не скажет? Все дарует манящей снедью. — Да жалостливые больно, все о вас, оглашенных, пекутся. На что уж меня, старуху, и то оставили за вами присматривать. Вот те раз прилетали, во-он там, за лесочком, ну чисто светопреставление… Заглавный-то их приходил, все сокрушался, сердешный: взрывы-то, мол, энти, ядерны ахают, матушку-землю всю изнасильничали. А дырка вон азонна… все, говорит, растягиватся, ну что тебе платочек прожгли… Да что вам помочь? Умишко-то больно у вас серенький, не дорос еще… хучь бы до большой беды не довесть.

— Так войны не будет, а, бабушка? — спрашиваю, а сам тянусь взглядом к иззубренной пилке черных ельниковых гор, к серой жестянке неба, к синей сабельке ледниковой воды… Медлю, медлю услышать ответ, все не верится, что это так, да, все это взаправду.

— Да как тебе сказать, сынок, — еще больше темнеет ликом старуха, — никому то неведомо… а кому ведомо — да сказывать не велено…

— Что же еще, бабушка? — хочу продолжить робкий костерок нашего разговора.

— Да вот монах, божий человек, с Тибету приходил, все разговоры вели, и у них там неспокойно, рассаду мыслей взял, да и пошел себе с богом.

— А что, новые мысли вырастили?

— Да пойдем и посмотрим…

Она ковыляет впереди, качаемая ветром, как травка. Там, за домишкой, за стволом разлапистой ели, малая плантация. Бабушка снимает укрывную рогожку, и я вижу мысли: крупные и не очень, разных цветов, но не ярких, а все более бледных, невзрачных. Они покачиваются, вроде бы похожие на кувшинки, а, может быть, на чудные орхидеи, но на более длинном и твердом стебле, с махровыми, трепещущими по краям лепестками. Они как живые перекликаются, о чем-то волнуются и будто гудят, переговариваясь.

— Бабушка, а есть здесь мысль про войну? — спрашиваю, а сам медлю, вновь медлю услышать ответ.

— Да как же, вот и она… — Бабушка показывает некрупный, невзрачный такой, голубоватенький цветочек. Смотрю на него со странным чувством недоверия, страха и любопытства: так вот какая она!

— А что, нельзя ли ее вырвать?

— Нельзя, нельзя, господь с тобой, ничего нельзя просто так вырвать, — торопливо бормочет старушка, — ежели изойдет, то сама собой, а вырвать как же, грех… да и неведомо то, неведомо…

— И мысль про любовь есть? Покажи, бабушка!..

Мысль про любовь покрупнее, бледно-розового цвета, качается на тонком стебле. До чего она беззащитная, хрупкая!

— А я и побольше вырастила, — будто знает она, о чем думаю. И я вижу мысль про любовь и побольше, наверное, это мысль про всеобщую любовь.

Вижу и другие мысли: про страх, про болезни, про хлебный и другой урожай, про детей… и все это странно, неверно и зыбко под этим плоским, сереющим небом. Кружится голова.

Присаживаюсь к ней, разрыхляю земельку, убираю нападавший мусор, отрываю засохшие идеи с мыслей хороших, плохих, с разных, в общем. Старушка посмеивается: мысли-то хорошие, да вот дел-то бы от них побольше…

— Ну ладно, ладно пока… — Она теребит меня за рукав, бережно укрывает мысли рогожкой, и мы возвращаемся на полянку, к дымящему костерку. Сидим и молчим. Я пью пристывший, горьковато-родной чай моей незабвенной родины… каких корешков засыпала туда мудрая старушка? Что так засвербило в носу, да глаза застила пелена не пелена, дым ли, туман? Что так больно любить это вот серенькое небце, пилочку ельниковых гор, водную рябь озерка? Да любил ли раньше, помнил ли? Как все неразрывно, до смерти, до крови мое, как долго вспоминал это, а вот теперь пришлось по сердцу, вернулось, обожгло…

— Да как там твоя милка, все пропадает? — издалека бабушка возвращает меня, заводит разговор, подживляет костерок.

— Ага, как весна, бабушка, все как будто умирает, сном таким засыпает, и все в ней останавливается… Только твоя старинная краска и помогает, втираю, втираю ее, а она и оживает, и все молодеет, и краше становится. Вот тоже пришел спросить, приворотное-то зелье есть ли?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});