О Набокове и прочем. Статьи, рецензии, публикации - Николай Мельников

Конечно, персонажи «Доктора…» – всего лишь ярко раскрашенные комедийные маски, потешные куклы, разыгрывающие развеселую, с привкусом черного юмора экстраваганцу. Однако все они, в отличие от персонажей «МФ» и «Однорукого аплодисмента», наделены редкостным обаянием и живут отнюдь не кукольными страстями.

Эдвину Прибою – тому вовсе не до смеха. Всю сознательную жизнь он прозябал в уютном коконе чистой науки, в стерильном мирке фонем и лексем, не имеющих прямого отношения к грубой действительности. Но вот волею судьбы книжный червь выброшен в жестокий мир, где слова «смерть», «измена», «отчаяние» наполнены реальным содержанием и от человека требуется нечто большее, нежели рассуждения о народной этимологии и «билабиальных фрикативах в лондонском английском низшего класса в XIX веке». И хотя начиная с одиннадцатой главы сюжет романа колеблется между фантастической явью и прозаическим послеоперационным бредом, к финалу эксцентрическая комедия о злоключениях незадачливого филолога-рогоносца оборачивается настоящей трагедией. Беспомощный герой теряет работу, от него уходит жена – «Ты вроде машины, а мир нуждается в машинах. <…>. Тебя можно использовать. Но мне машина не нужна», – и он, украв чужую одежду, в очередной раз сбегает из больницы, отправляясь на поиски «пикантных авантюр» и загадочного господина по фамилии Танатос, что на греческом, как всем хорошо известно, означает «смерть».

Трагические нотки – безусловно, отзвуки невеселых жизненных обстоятельств самого автора – настойчиво вплетаются в партитуру комической фантасмагории, придавая ей дополнительное смысловое измерение и возвышая ее до уровня настоящего искусства.

«Я пытался писать комические романы о трагической участи человека» – так формулировал свое творческое кредо Энтони Бёрджесс. Видит Бог, иногда ему удавались настоящие шедевры, выдерживающие сравнения с лучшими образцами классической литературы.

И, думается мне, именно такого рода произведения Бёрджесса, как «Доктор болен» (по точному определению критика Бернарда Бергонзи – «пикарескные романы с метафизическим оттенком»), вобравшие в себя все лучшее, что дала великая традиция английской сатиры – от плутовских романов Филдинга и Смоллета до черных комедий Ивлина Во, – составляют наиболее ценную часть его необъятного творческого наследия.

Вполне допускаю, что Бёрджесс никогда не займет в сознании российских интеллектуалов верхних ступеней ценностной иерархии, которые прочно зарезервированы за такими его соотечественниками, как Фаулз и Голдинг. «Возможно, стать великим писателем ему мешали его непоседливость, нетерпеливость, сверхпродуктивность» (точка зрения одного из приятелей Бёрджесса, американского прозаика Пола Теру)373 и, прибавим от себя, слишком большое количество откровенной халтуры, рассчитанной на продажу: подобный балласт свинцовым грузом тянет на дно репутации даже самых талантливых и изобретательных авторов.

Но если под художественной литературой прежде всего понимать отдельно взятые творения человеческой фантазии, а не шаткие пирамиды репутаций и череду скоропортящихся «измов», тогда многим вещам Бёрджесса, уже переведенным или ждущим перевода на русский, гарантировано почетное место на книжных полках истинных ценителей изящной словесности.

Новый мир. 2003. № 2. С. 174–180.

НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БРИТАНЦА В РОССИИ

Летом 1961 года на теплоходе «Александр Радищев» из «старой доброй прогнившей капиталистической Англии» в славный город-герой Ленинград прибыл турист. Звали его Джон Энтони Бёрджесс Уилсон. (В недалеком будущем ему предстояло прославиться на весь мир в качестве автора романа «Заводной апельсин», замысел которого возник после посещения Страны Советов.) Стандартному «интуристовскому» набору – крейсер «Аврора», матрешки, Эрмитаж – британский турист предпочел иные развлечения. Во-первых, злонамеренно подрывая советскую экономику, он удачно спекулировал полиэстеровыми платьями (толкал их, по семь рублей за штуку, в туалетах «Астории» и «Метрополя»), а во-вторых, познакомился с питерскими стилягами, которые прилежно копировали повадки лондонских «тедди бойс». За трёшник в сутки Бёрджесс снимал квартиру у одного из новых знакомых (где-то возле станции метро «Кировский завод»)374: длительное проживание в «Астории» было не по карману тогда еще малоизвестному беллетристу, а вернуться в Англию он не мог, поскольку его алкоголичка-жена, приехавшая в Город на Неве вместе с ним, угодила в больницу. Супруга Бёрджесса была та еще штучка: в пьяном виде она устроила на теплоходе форменную обструкцию – орала перепуганным интуристовцам: «Почему, черт возьми, вы запретили “Доктора Живаго”?!» – а попав в больницу, не угомонилась и требовала у нянечек джин и сигареты. Из всех русских слов полиглот Бёрджесс смог вдолбить ей только одно – horrorshow (позже оно, как и множество других русских словечек, украсило англо-русский жаргон «надцать», на котором изъяснялись герой-повествователь «Заводного апельсина» и его drооgs).

Впрочем, приключения мистера Бёрджесса в стране большевиков окончились благополучно: по окончании курса лечения супругам предоставили шикарную каюту на теплоходе «Балтика» (в ней, по местной легенде, путешествовал сам Хрущев), и растроганный Бёрджесс сочинил для тамошнего оркестра небольшую джазовую вещицу под названием «Чайка».

Впечатления от эпохальной поездки в страну недоразвитого социализма легли в основу если не самого лучшего, то, во всяком случае, самого веселого бёрджессовского романа «Клюква для медведей» (в оригинале – «Honey for the Bears» (1963), так что превращение меда в клюкву оставим на совести переводчика)375. Впечатления эти оказались не столь мрачными, как следовало бы ожидать от пессимистично настроенного автора зловещих антиутопий, повествующих о крахе традиционных культурных ценностей и деградации западной цивилизации («Вожделеющее семя», «Заводной апельсин», «Конец мировых новостей», «1985»).

Образ Советской России эпохи хрущевской «оттепели» лишен у Бёрджесса демонического ореола «империи зла», а сам роман не имеет ничего общего с расхожей антисоветчиной (мягко и ненавязчиво перетекающей в русофобию), свойственной многим англо-американским беллетристам, обращавшимся к «русской теме». Перед нами не политический памфлет и даже не «острая сатира», как заявлено в аннотации, а, скорее, экстравагантная комедия положений с элементами буффонады, пародирующая штампы шпионского романа и высмеивающая стереотипные представления о России, вбитые обывателям западной прессой.

В своих мемуарах (где, кстати, о Ленинграде вспоминается со сладким чувством ностальгии) писатель признавался, что ожидал увидеть нечто замятинско-оруэлловское – спаянное железной дисциплиной «полицейское государство», футуристическую архитектуру из стекла и бетона, обезличенные массы, ведомые к математически безупречной коммунистической гармонии, – но вместо этого обнаружил бедность, грязь, добродушное пьяное разгильдяйство – типичный российский бардак, слегка приперченный идиотизмом советской идеологии. (Вопреки пропагандистским заклинаниям о непроницаемом «железном занавесе» советские пограничники даже не проверили у Бёрджесса его багаж, и тот смог преспокойно провести не только контрабандные шмотки, но и запрещенного «Доктора Живаго»).

Широкие улицы с бодрыми плакатами (улыбающиеся Хрущев и Гагарин), кариозные мостовые, «цинично запущенные, будто в Советском Союзе ничего вокруг, кроме космоса, не замечают», «потрясающей ветхости, некрашеные здания», «дома покрыты ранами с разлохматившимися повязками из крошащейся лепнины, с потрескавшимися стеклами», скудный транспорт (такси днем с огнем не сыщешь) – таким неказистым и трогательно провинциальным предстает Ленинград перед бёрджессовским протагонистом Полом Хасси, мелким торговцем, решившим поправить свои дела спекулятивными операциями в стране вечного дефицита.

Разумеется, Бёрджесс с его острым сатирическим чутьем и вкусом к комическому абсурду зорко подмечает колоритные приметы советской действительности: ужасы ненавязчивого сервиса (бесцеремонная гостиничная челядь, без стука вторгающаяся в номер, нагловатые официанты, которых приходится чуть ли не на коленях умолять, чтобы они обслужили оголодавшего интуриста; лифт вечно украшен табличкой «Nуe rabotayet», а на люстре помпезного номера люкс «паук устроил выставку достижений советского паутиноплетения»), чудовищные общепитовские забегаловки, где коньяк запивают шампанским и закуска сведена к аскетическому минимуму – «вместо хлеба черный камень, вместо рыбы чешуйчатые ошметки в прогорклом масле», наконец, туземцы, жмущиеся в очередях и переполненных автобусах, – некрасиво и бедно одетые люди, у которых слишком мало денег, чтобы покупать модные изделия, привезенные Хасси. «Купить их все не прочь, только ни у кого нет при себе на это денег. Похоже, они все пропивают», – мрачно рассуждает горе-коммерсант, явно переоценивший покупательную способность рядовых советских граждан. Отчаявшись обогатиться на своем товаре (и к тому же преследуемый двумя настырными кэгэбэшниками), он раздает весь контрабандный груз обалдевшим от счастья ленинградцам прямо на улице.