Сто лет - Хербьерг Вассму

Он говорит о дальних родственниках и о совсем чужих людях. О погоде. Он промок, потому что идет дождь. Но снял с себя мокрые башмаки за дверью и вошел в палату в носках.

Ханс — маленький образцовый испуганный мальчик, у него привычка все рвать и разбрасывать. Он сам не понимает, зачем он это делает.

Неожиданно я вижу его без налета образцовости.

Несчастный человек. Даже здесь, в этой палате, он не в состоянии думать ни о ком, кроме себя. Говорит, что прилетел слишком поздно. Она не отвечает, и он снова это повторяет. Винит погоду. Соседа. Расписание самолетов. Турбулентность.

Да, слишком поздно, но я молчу. Это ранит не меня. Йордис лежит с закрытыми глазами. Она не может говорить. Но ее веки дрожат от боли. В ее сопящем дыхании слышна боль. Боль — последнее, что она сознает. Он хватается за спинку кровати, кровать дергается, и Йордис стонет от боли. Он слишком испуган и не замечает, что причинил ей боль. Нас он не видит.

Я говорю ему, чтобы он отпустил кровать. Но он не отпускает, потому что не сознает, что держится за нее. Только когда я повторяю это, он отпускает кровать.

Его глаза впиваются в меня. Взгляд обвиняет. Это я виновата, что он приехал слишком поздно. Я — его демон.

Горе.

Я думаю о том, можно ли ощутить боль всей глубиной души? Или боль — это только слова, которыми пользуются, чтобы уцелеть самому?

Я еще много лет буду снимать телефонную трубку, чтобы позвонить Йордис. Иногда это помогает.

— Мама, — могу сказать я, — сегодня у меня вышла новая книга.

Конечно, это помогает. Никто, кроме Йордис, меня не слышит.

Все еще 1 октября 1985 года. Йордис лежит в морге в Радиумгоспитале.

Мы с ним летим одним самолетом до Эвенеса, оттуда я на автобусе поеду домой в Лёдинген. Гроб с телом доставят позже. Он из Эвенеса должен лететь в Анденес. Погода плохая. Он спрашивает, нельзя ли ему поехать ко мне. Мне так тяжело, говорит он. Такое горе, и погода слишком плохая.

— Нет! — говорю я. — Не хочу, чтобы ты осквернял мое горе!

Он плачет и говорит, что, наверное, было бы лучше, чтобы умер он.

— Ты действительно хочешь, чтобы я ответила тебе на этот вопрос? — спрашиваю я.

Теперь он плачет в голос. На нас все смотрят. Но он забыл обращать внимание на то, что видят и думают люди. Он вытирает лицо рукавом нового пиджака, берет портфель и идет к выходу.

Я сижу в автобусе и не могу не думать о Йордис. Пока автобус стоит перед въездом на длинный мост и ждет, чтобы немного стих ветер и можно было ехать дальше, Йордис напоминает мне о себе. Она едет на велосипеде мне навстречу. В старом красном анораке, который надевает, когда ходит в горы или катается на лыжах. Под фонарным столбом ее хорошо видно. Велосипед вздрагивает от встречного ветра, но Йордис не падает. Ее большие блестящие глаза сверкают, когда мы минуем друг друга. Она так близко. И она смеется.

— Какая дрянь эта смерть, но теперь дело уже сделано! — смело кричит она.

С другой стороны на мгновение открывается кусочек неба. Там, наверху, Венера играет в прятки.

Выбрать или не выбрать — это значит принять решение.

После смерти Йордис я трачу время на то, что не выбираю Ханса.

Но выбирать мысли у меня не получается.

Я разглядываю старые фотографии. У меня есть несколько фотографий Йордис и Ханса.

В раннем детстве Йордис часто смеялась. Потом перестала. Ее темные, круто вьющиеся волосы отказывались держаться в косах. Косы держались самое большее до полудня. Глаза блестели всегда, плакала она или смеялась, И может быть, сильнее всего они блестели, когда она смотрела в себя.

Младшая дочь Элиды

Йордис уже большая. Так, во всяком случае, считает она сама. Пять лет. Она помогала на поле собирать выкопанную картошку и собирала больше картофелин, чем могла сосчитать. "Золотые глазки". Но люди, которые придумали для картошки это название, наверное, забыли надеть очки. Глазки у картошки были красные.

Она сняла сапоги и стояла в открытых дверях с жестяной коробкой в руке.

Мама Кьерсти с кем-то разговаривала в доме. Должно быть, с той дамой, которая недавно пришла к ним. Йордис казалось, что когда-то она ее уже видела, но забыла, кто она.

Она открыла двери и крикнула:

— Мама! Я принесла картошку! Можно, я ее сварю?

— Не сейчас, Йордис! Иди сюда и поздоровайся с мамой Элидой!

Дама встала и подошла к Йордис. Она сняла красную шляпу и положила ее на стул.

— Йордис, доченька моя! — сказала дама и прижала ее к себе.

Это было не страшно, потому что от дамы хорошо пахло. Но вот ее слова доченька моя?.. Пришлось стоять неподвижно, пока незнакомка ее не отпустила. В замешательстве Йордис сунула палец в рот. А этого делать не следовало, ведь она уже большая. К тому же палец был в земле.

Она прекрасно знала, что эта дама — ее мама Элида, но это было как будто не по-настоящему. Теперь этой даме захотелось, чтобы Йордис села к ней на колени. Мама Кьерсти кивнула, поэтому Йордис села. Но сидеть долго на коленях у незнакомки она не собиралась.

— Моя девочка! — сказала дама и погладила Йордис по голове, лицо у нее было грустное.

— Элида приехала, чтобы повидаться с тобой. Ты ведь знаешь, что она — твоя настоящая мама? — спросила мама Кьерсти.

Йордис понимала, что надо обрадоваться. Она соскользнула на пол. Дама безуспешно пыталась ей помешать. Колени у дамы были слишком скользкие.

— Я собрала еще не всю картошку! — сказала она и побежала к двери. Не забыв на ходу захватить свое ведерко.

Наверное, эта дама уже уйдет, когда я вернусь домой, подумала она и высыпала картошку на крыльцо, чтобы освободить ведерко.

Но дама не ушла. Она пришла на поле и нежным голосом сказала, что пора ужинать.

— Ты запачкаешь туфли! — сказала ей Йордис.

— Ничего страшного, — улыбнулась дама.

— Мама Кьерсти говорит, что на поле надо ходить сапогах!

— Она права, но мы не будем ходить по полю, мы пойдем домой ужинать, — сказала дама, словно это она решала, когда и что надо делать.

Йордис все-таки пошла с нею домой, ведь даму прислала на поле мама Кьерсти. Однако не позволила даме раздеть себя и мыть руки тоже пожелала сама.

Вид у мамы Кьерсти был странный, и никто из них не спросил, сколько она собрала картошки. Когда подошло время ложиться спать, дама захотела подняться с Йордис наверх. Йордис пришлось даже чуть-чуть оттолкнуть ее. Потом она взяла за руку маму Кьерсти.

— Чужие к нам наверх не ходят, — сказала она.

Дама изменилась в лице, но мама Кьерсти поднялась с Йордис наверх и, как обычно, присела на край кровати.

— Я уже говорила тебе, Йордис. Мама Элида — твоя главная мама... Но у нее было очень много дел, когда ты была маленькая, и поэтому она одолжила тебя мне на время. Ты, наверное, помнишь, она приезжала к нам, чтобы повидаться с тобой?

Это Йордис помнила. Но почему мама Кьерсти снова повторила эти слова — одолжила на время? Их нужно забыть! Она бросилась к маме Кьерсти, обхватила ее руками и крепко прижалась. Перина упала на пол.

— Нет, не на время! На время — это на сколько? Дольше, чем до Рождества? Еще дольше? Навсегда?

Мама Кьерсти качала ее в своих объятиях.

— Откуда ты это взяла? При чем тут Рождество?

— Не только до Рождества!.. Навсегда! Слышишь, мама, навсегда!

По лицу у мамы Кьерсти текли слезы. Йордис стало страшно, и она замолчала.

— Мама Элида хочет, чтобы теперь ты пожила у нее. Но об этом мы поговорим завтра.

— Нет, сначала я выкопаю всю картошку! — решительно сказала Йордис.

— Я понимаю. — Мама Кьерсти вытерла глаза. Потом они вместе прочитали молитву и — бумc! — укутали ребенка перинкой. При слове "буме" обе должны были засмеяться. Но мама Кьерсти забыла об этом.

— Ты забыла засмеяться, — напомнила ей Йордис и легонько ущипнула за руку.

— Прости, — шепнула мама Кьерсти и как-то странно улыбнулась.

Ночью, даже во сне, Йордис вспомнила все, что случилось. Помнила и когда проснулась и услышала, что взрослые уже встали. Она подумала, что, если она останется лежать, дама забудет про нее, возьмет свою шляпу и уйдет на пароход. На потолке было не меньше миллиона сучков. Они проступали сквозь краску. Папа Рейдар объяснил, что эти сучки очень упрямые. Он ушел на шхуне с фрахтом, поэтому звать его было бесполезно Йордис прислушалась, но голоса дамы слышно не было Может, она уже ушла? Наверное, поняла, что им нужно копать картошку и у них нет на нее времени. В эту минуту Йордис увидела большой сучок, которого не заметила раньше.