Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

— А я давно хотел с вами познакомиться, — говорил между тем Геннадий Матвеевич, — я очень много слышал о вас, Маша мне рассказывала.

И от этого «Маша» стало Лизе на мгновение неловко, все-таки они были много старше ее, ну, может быть, чуть-чуть моложе мамы; во всяком случае, гораздо ближе к маме, чем к ней. Но разве имело это какое-нибудь значение, разве сама она не считала, что для взрослых людей возраст вообще не так важен? Нет, в какой-то части своего «я» она все еще оставалась глупым неповоротливым подростком.

Марина Викторовна сидела к ней вполоборота, с улыбкой поглядывая то на мужа, то на нее, и вдруг сказала:

— А знаете, Лиза, Геннадий Матвеевич был знаком с вашим первым мужем. Правда, как тесен мир?

Только на одно мгновение Лиза задохнулась, впилась пальцами в сиденье, потом глотнула, открыла глаза.

— Да-да, я его знал. Не могу сказать, что мы были друзья, нет, но мы вместе работали, я ведь математик. Это было недолго, перед самой его гибелью, но он оставил у меня прекрасные воспоминания. Это был удивительный, редкий и очень одаренный человек. Я и про вас немного знал, он был так влюблен! Согласитесь — немногие люди после нескольких лет брака по-настоящему влюблены в своих жен, а он был такой.

Так вот, значит, в чем дело, в тоске думала Лиза, она разнюхала, докопалась, разузнала все про нее и теперь радуется, теперь и она, Лиза, тоже попала в убогонькие, в страдалицы, но она не хотела, не хотела этого, ее судьба никого не касалась.

— Вы извините, может быть, вам тяжело вспоминать? — вдруг оборвал себя Геннадий Матвеевич, и Лиза поймала в зеркальце его добрый удивленный взгляд.

Она очнулась, ее молчание конечно же было невежливым.

— Нет, отчего же, — сказала она с усилием, — столько лет прошло, и вот… вы первый человек, который его знал, я ни с кем до сих пор не встречалась, мама его тоже умерла давно.

— Я так и подумал, что вам будет приятно, и Маша мне говорила: «Лучше расскажи сам». Вы ведь не обиделись, правда?

— На что же тут можно обижаться?

Машина катила теперь по шоссе, и вдали над полями легким миражем уже всплывали во всю ширину горизонта огни Москвы.

Женя ждал ее, не спал, вышел в переднюю, едва только услышал, как она заскребла ключом в замочной скважине.

— Что-то ты поздновато сегодня, Лизок. А я уже начал беспокоиться.

Лиза посмотрела на него: и правда, какое-то не такое было у него лицо, и, вопреки своим привычкам, стала она ему рассказывать про весь этот бесконечно длинный день, и, пока она рассказывала, все яснее ей делалось, что опять ничего не поняла она в Марине Викторовне, а та вовсе не вызнавала про нее и не разнюхивала, она просто искала ее, Лизу, искала ее дружбы и поддержки. Совсем не простые были у нее отношения с коллективом, и совсем не так безусловен был ее авторитет, как казалось Лизе. Веселая и разбитная Елена Николаевна явно конкурировала с ней в лидерстве, ведь ей тоже предлагали место заведующей, но она отказалась. А вот Марина Викторовна не устояла, взялась. И от этого у нее друзей не прибавилось, а наоборот, она была за это сразу наказана, по старой российской привычке: от начальства подальше — здоровей будешь. Все подались, отшатнулись от нее. И она, Лиза, тоже — из гордыни, из глупого чванства. И там, на празднике, была Марина совсем одна, а Лиза и этого не заметила, не захотела протянуть руки ни за что ни про что обиженному человеку. Сработала инерция, и вот уже драгоценное воспоминание, которое оба они, Марина и ее муж, готовили ей как подарок, показалось ей наглостью и посягательством. Ах, дура, проклятая дура…

— А муж Марины Викторовны очень милый человек, — закончила она свой рассеянный рассказ, — довез меня до самого дома.

На следующий день твердо решила Лиза загладить свою вину, но Марины Викторовны не было, она куда-то уехала, потом была занята, потом на Лизу навалилось много работы. Только к концу недели выбралась у нее наконец минутка поговорить. Марина Викторовна сидела за столом, разбирая какие-то бумаги, позевывала, поглядывала в окно. Лиза подошла и села рядом.

— Все хотела вам сказать, — начала она несмело, — как приятно мне было услышать добрые слова про Романа Александровича. — Она впервые так назвала Рому и сама удивилась этому.

— Ничего вам не было приятно, — Марина посмотрела ей прямо в глаза, — разозлились, обиделись, как девчонка. А почему?

— Ругайте меня, правильно, я ужасная дура. Просто давным-давно ни с кем про него не говорила, и, знаете, хлестнуло по нервам. Все так сложно. Я виновата перед ним, я была плохая жена…

— Лиза, с чего вы решили исповедоваться?

— Да нет, вы неправильно меня поняли, совсем это из другой оперы, и вы не будьте такой злой, совсем это на вас непохоже. Я хотела сказать… Роман Александрович не просто близкий, дорогой мне человек, он для меня гораздо больше, он — целый мир, давно мной потерянный, не знаю, как вам лучше объяснить…

— А вы не объясняйте, зачем?

— Затем, — губы у Лизы задрожали, — затем, что дорожу вашим мнением…

— А мнение мое о вас самое хорошее, разве и так не ясно? Да не мучайтесь вы, все хорошо. И дома у вас все нормально, у вас ведь дочка есть.

— Да у меня и муж прекрасный, — Лиза вздохнула, потому что ничего этим проклятым бабам невозможно было объяснить, все у них одно и то же на уме. Но все-таки легче у нее стало на душе. И она уже с улыбкой спокойно добавила: — Ну, простили вы меня? Больше не сердитесь? И Геннадию Матвеевичу передайте от меня привет, он такой у вас милый человек…

— А вот это уже чистейший подхалимаж! — засмеялась Марина Викторовна. — Знаете мое слабое место. А что, не боитесь, что родной коллектив вас за ушко да на солнышко?

— Что я, хуже вас? Вы же не побоялись войти в клетку с нашими тигрицами?

— До сих пор боюсь, да что поделаешь? Мы, российские бабы, вечно хватаем кусок не по зубам, а потом тянем… Куда денешься? Ответственность! Если бы у меня спросили: есть у тебя бог? Я бы так и сказала — ответственность и долг, будь они трижды прокляты. Тяжело-то как!

— Ничего-ничего, не прибедняйтесь, вы крепкая!

— Думаешь?

Они сидели довольные, весело поглядывая друг на друга. Ну что было трудного или страшного — взять и поговорить? А вот какой же долгий был к этому путь! Может быть, потому так высоко и ценится взаимопонимание? Да пусть оно даже было и не полное, куда важнее было желание, готовность понять друг друга, взаимное доверие — такой пустяк!

Под впечатлением этого доброго события в тот же вечер помчалась Лиза к маме. Ей хотелось и с мамой все переделать, переменить, вернуть прошлые, позабытые с детства отношения, когда мама окружала ее со всех сторон нежностью и теплом, а она висла у нее на шее и называла «мамусей», «мусей». Наверное, с мамой она тоже одна виновата во всем, надо только честно во всем признаться, надо только захотеть.

Мама с Сергеем Степановичем сидели перед телевизором, свет был выключен, кончался какой-то фильм.

— Что же ты, Вета, даже не предупредила? У меня и к чаю ничего нет…

— А у меня есть! Вот! Торт «Сказка».

— Ну, зачем ты тратилась? Мы сладкое все равно не едим, да и тебе не стоит, ты так располнела в последнее время…

— Правда? Я как-то не замечала. Мне казалось…

— Подожди, Вета, сейчас кончится…

Они не в силах были оторваться от ящика. Лиза села и тоже постаралась смотреть, но ничего она не понимала — кто что. И она покорилась, сидела, задумавшись, молча. Наконец фильм кончился, Сергей Степанович встал, потягиваясь.

— Ну, покажись, покажись, дочка. Давно я тебя не видел! — Он был, как всегда, бесконечно доброжелателен, но и безгранично бестактен.

Лиза приветливо улыбнулась ему, чмокнула в щеку, ей так хотелось угодить маме. И пошел разговор, привычный, раздражающе знакомый, даже не разговор, а бесконечный монолог Сергея Степановича во славу прошедших времен, когда люди жили спокойно, не стремились прыгнуть выше себя и усердием достигали если не всего, то многого.

— А ты, дочка, — говорил он, — вот ты всегда на меня обижаешься. То не так, это не так… Испорченное вы поколение. Нет в вас крепости, веры, образцы себе выбираете неправильные! Слишком много вам воли дается, всех судите…

Это было бы и скучно, и смешно, если бы не было страшно. Кто занял место ее отца? Лиза отмалчивалась. Она приехала сюда мириться, а не ссориться. Но маму трудно было провести. Она наблюдала за Лизой настороженно, зорко и улыбалась иронической скованной улыбкой. Она была на страже, чтобы вовремя вступиться за беззащитного Сергея Степановича перед распущенной, неблагодарной дочерью. И вот уже неудержимо их втягивало в привычное русло. И, привычный, колкий, обиженный, уже кружился разговор. Лиза крепилась. Ну откуда было маме знать, с чем она пришла? Она старалась переломить настроение, бог с ней, с политикой, лучше говорить про Оленьку, про работу, про веселый день на даче с сослуживцами, но мама все так же, помаргивая, смотрела на нее, словно ждала, когда же наконец проявится злой умысел, когда выяснится, зачем все-таки пожаловала дочь. Уж не вообразила ли она, что Лиза приехала чего-нибудь просить? И разговор постепенно замирал, истаивал, ничего у Лизы не получалось, они были чужие. Лиза поднялась.