Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

Ну и, наконец, самое главное. Я писала тебе, что жду ребенка, и вот теперь он родился. Вета, у меня сын, ему уже скоро месяц, мы назвали его Бахрам, так хотел Камал, и у меня не было оснований ему перечить, раз все так вышло и мы живем здесь. Вот сейчас он спит рядом со мной в коляске. Он скуластый, с узкими глазками, весь в отца, как будто это и не мой ребенок, в нем ничего, ну абсолютно ничего нашего, логачевского! Я понимаю, что это все потом пройдет, и я буду любить его, и все будет хорошо, но сейчас мне так страшно! Камал опять в экспедиции, на Усть-Урте, привез нас домой и тут же умчался, и вот я сижу одна и схожу с ума от страха и одиночества!

Милая моя, любимая сестренка, не подумай, что я о чем-нибудь жалею, я сама и по доброй воле выбрала свой путь, я люблю этот край, мне интересно здесь, здесь моя работа, здесь Троицкий, но ты не представляешь себе, как я хочу сейчас домой, к маме, к тебе, в Москву! Милая Вета, ты знаешь, что мама звала меня рожать дома, но я отказалась и не жалею об этом».

Елисеев опустил письмо и посмотрел на Лизу: она сидела на кровати в прежней позе, зареванная, несчастная.

— Ну что ты, — спросил он, — что ты ревешь? Она сама этого хотела… В конце концов, каждый сам выбирает себе свой путь.

Глава 5

Смешные и странные складывались у Лизы отношения с начальством. Они с Мариной Викторовной, как две гусыни, то и дело оборачивались друг к другу, вытягивали шеи, мелкими шажочками шли навстречу, но, едва сблизившись, шипели и разбегались в разные стороны. Лиза хотела, но не умела что-нибудь переменить. Весь коллектив теперь, после нескольких лет работы, раскрылся гораздо интереснее, сложнее, многозначнее, чем показалось ей вначале. Лизино верхоглядство подвело ее, не было никакого богом забытого угла, не было безнадежности и скуки, было из всего этого на самом деле только обветшавшее старое здание, плохие декорации, но жизнь-то в них шла самая настоящая, путаная, интересная, неожиданная, и люди были тоже совсем не ординарные. И со стыдом начинала понимать Лиза, что ординарных людей-то, может быть, и вовсе не существует, а талантливых, одаренных, редких — гораздо больше, чем могла она себе вообразить, И таланты эти тоже были разные и выглядывали порой из такой бездарной упаковки, что она только диву давалась, откуда они взялись, пока не поняла, что просто-напросто прежде одни только упаковки и видела. Нет, не зря бежали годы, потихоньку набиралась она ума.

И к ней тоже постепенно теплели в лаборатории и даже однажды весной пригласили на общий девичник, на дачу к Елене Николаевне.

Ехали все вместе на электричке с Казанского вокзала, везли с собой всяческую снедь в сумках, бутылки, пироги. Май стоял такой зеленый и пышный, что дыхание захватывало глядеть, как блестит, сияет и шевелится все вокруг. Светились солнечные косогоры, усыпанные желтыми цветами, и женщины тоже сидели улыбчивые, добродушные, нарядные. Дача у Елены Николаевны оказалась огромная, старая, обветшавшая, она стояла среди сосен, как в густом лесу, и конца участка не было видно, только вдали, в зелени орешника, проглядывала какая-то крыша. Столы были накрыты прямо во дворе, под соснами, и заставлены были такими блюдами, что смешно стало Лизе, зачем они еще что-то везли. Елена Николаевна сама встречала их у калитки в нарядном лиловом платье с рукавами фонариком, и тут только заметила Лиза, что почти все были с нею на «ты» и называли запросто Леной, и муж у нее оказался неожиданно молодой и интересный, но он только мелькнул белой рубашкой с закатанными рукавами, блеснул улыбкой и укатил куда-то на велосипеде.

— Ага, услала, испугалась! — хохотали женщины. — А то мы бы его сейчас защекотали.

— Девочки, девичник так девичник, уговор дороже денег! — невозмутимо улыбалась Елена Николаевна.

Она, может быть, даже была бы и хороша, если бы не больные зубы, портившие ее улыбку и невольно приковывавшие к себе внимание. Но сколько ее за это ни пилили, она отмахивалась беспечно и отвечала: «Отвяжитесь.

С детства боюсь зубных врачей, и не просите, и не уговаривайте». Зато были у нее огромные голубые насмешливые глаза и острый язычок, и еще она в совершенстве знала французский, что вообще в нынешние времена было редкостью и даже некоторой экстравагантностью. Но наряду с французским пользовалась она и крепким мужским словцом и умела ловко пересыпать одно другим, когда надо было на кого-то произвести впечатление. Елена Николаевна первая и единственная в их лаборатории была за границей, в Париже, и привезла оттуда в качестве сувениров такие штучки, что два дня никто в лаборатории не мог работать, а только исподтишка разглядывали подарки, шептались и хохотали. Даже Лиза получила тогда сувенир, совершенно приличный — крошечный фарфоровый китайский ковшичек, расписанный золотыми драконами. И все-таки сейчас впервые увидела она Елену Николаевну по-настоящему, увидела интересную, умную, нарядную женщину на большой старой даче и вдруг преисполнилась к ней такой симпатии и благодарности за то, что ее приняли в свой круг, что даже в носу у нее защипало и стало неловко.

Между тем все рассыпались уже по участку, кто-то включил музыку, женщины постарше хлопотали возле стола, уставляя свободное пространство привезенными угощениями, а грозная Галина Алексеевна, скинув платье, под которым оказался пестрый ситцевый купальничек, загорала на крыльце, единственном месте, куда сквозь густые кроны сосен попадало прямое и сияющее майское солнце. Было легко и весело. За столом пили, разговаривали и смеялись. Красивая пожилая Элеонора Дмитриевна в седых буклях пела высоким голосом старинные романсы, ей все хлопали и просили петь еще и еще, потом запели все, а в перерывах толстая добрейшая Серафима Ивановна, смущаясь, стала рассказывать неприличные анекдоты, и все смеялись не столько над анекдотами, которые вовсе ей не удавались, сколько над нею, а у Марии Львовны даже сделалось что-то вроде судорог или икоты, и она, махая руками и взвизгивая, убежала куда-то в глубину участка, за сосны. Развлеченная всем этим, многим и новым для нее, и даже немного опьяневшая, Лиза только к концу дня вспомнила про Марину Викторовну, которая тоже сидела здесь, рядом, подперев рукой большую голову, украшенную темной короной уложенных вокруг головы кос. Она пела вместе со всеми и вместе со всеми смеялась, ничем не привлекая к себе внимания среди общего шума и веселья. Любопытный был у нее характер, со склонностью к таинственному. Но не хотелось Лизе сейчас разгадывать ее шарады, и она отвернулась беспечно и весело.

Потом плясали, а под вечер расходившиеся женщины затеяли играть в футбол и до самых голубых весенних сумерек с воплями гоняли между сосен красный детский мяч. Лиза тоже немного побегала, но потом отстала и с удивлением заметила, что среди играющих остались одни ветераны, а молодежь постепенно отсеялась, сидела, обмахиваясь платочками, прихорашивалась, готовясь в обратный путь. Прекрасный это был день. В темноте за забором замелькали фары.

— Ну вот, — сказала Марина Викторовна, — это за мной. Поедемте со мной, Лиза, я вас с мужем своим познакомлю.

— Езжайте! Лиза, езжай! — закричали вокруг. — А мы без вас тут еще немножко посплетничаем…

Они попрощались и, провожаемые всей толпой, вышли за калитку. Лиза нагнула голову и нырнула в освещенное, уютное нутро машины. Муж Марины Викторовны обернулся к ней, протягивая руку, и такое у него было симпатичное, приветливое, умное лицо с высоким залысым лбом и темными веселыми добрыми глазами, что Лиза разом с первого взгляда прониклась к нему самыми теплыми чувствами, как будто давным-давно знала его и даже без него скучала. Он был из того, забытого детского мира. Марина Викторовна, отставив в сторону костыли, села рядом с ним на переднее сиденье, он ловко развернул машину, и они поехали под редкими желтыми фонарями по затихающему ночному поселку, мимо тускло освещенных дач, спрятанных в глубине участков за деревьями. Лиза смотрела в курчавый крепкий затылок Геннадия Матвеевича и размягченно, счастливо думала: «Ну, какой же он инвалид! Вон как уверенно водит он машину… Наверное, походка у него некрасивая, может быть, он тянет ноги или они не гнутся, совсем не в этом дело, зато какое милое у него лицо…» Только теперь стала она понимать, как много на свете красивых людей, раньше, в молодости, ей казалось, что красота — это что-то единое, некий образец, эталон, совершенство. Даже страдала она одно время, что у нее слишком крупная фигура, а зубы, наоборот, мелковаты для ее лица, не соответствуют стандарту. А потом вдруг увидела — да люди в большинстве красивые, и какое множество, какое бесконечное разнообразие красоты существует на свете. С улыбкой вспоминала сейчас Лиза прыщавую, уродливую лаборантку из одного института, которая, поводя перед зеркалом плечами, весело рассказывала ей о своих многочисленных поклонниках, то и дело пересыпая рассказ словами: «А фигурка ведь у меня прелестная…» Фигура у нее и правда была хорошая, и это была ее красота. Вот так и Геннадий Матвеевич, сидевший в темноте впереди, был красивым, и костыли не убавляли его красоты. Наверное, и Марина Викторовна увидела его когда-то так же, ведь он был хромым с детства.