Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас

чего-то похожего на смятение и озабоченность.

– Скажем так: после знакомства с Родольфо они не будут задавать никаких вопросов и больше никому ничего не расскажут.

– Ты убедился, что они мертвы?

– Да. Они мертвы.

– Хорошо. Ну, ты видишь? Я же тебе говорил, что все получится. И Родольфо сделал свое дело. Я надеюсь, никто не найдет его костей. Он заслужил такой судьбы – вечно жариться под солнцем пустыни.

Хуанка промолчал. Дон Васкес кивнул. Наша встреча подошла к концу.

– Ступайте с Ла Рейной. Они с Мартой дадут вам машину. Оставь ее на твоей улице. Кто-нибудь из моих людей вскоре подберет ее.

Дон Васкес снова обнял Хуанку.

– Ну что ж, пойду – нужно позаботиться об оружии. Cuida a tu madrecita, chamaco. Ella se merece un poco de paz. Dásela[335].

Хуанка кивнул. Дон Васкес пожал мою руку. Его короткие пальцы обладали невероятной силой. Они слишком долго держали мою руку.

– Найди твою жену. Извинись перед ней. Сделай ее счастливой. Она этого хочет.

Я с тревогой посмотрел на него.

– Но как…

Его кожа сморщилась. Что-то пробежало над его левым глазом, затмило белок, когда он еще был открыт. Вопрос умер на выходе из моего рта.

El Chamuco.

Иногда он поселяется в людях.

Дьявол был повсюду.

Я кивнул. Да, повсюду. И с «исчезнуть» не возникнет проблем, потому что я больше никогда не хотел увидеть Дона Васкеса.

Ла Рейна шла впереди. Она провела нас по «Эль Империо», а перед этим отправила эсэмэску или позвонила кому-то. Нас на улице ждала машина, коричневый «Крайслер Лебарон», сошедший с конвейера как минимум лет двадцать назад.

– Знаешь, Хуанка, я хотела уехать с тобой, но я нужна Васкесу здесь. Дела идут все хуже и хуже. Я горюю, что тебе пришлось пройти через все это. И я… горюю по Омару. Он был ангелом. Он всегда будет занимать частичку моего сердца, а сломать мое сердце очень нелегко.

– Спасибо тебе за эти слова, Рейна. Омар любил тебя. Ты была рядом с ним, когда… когда никого другого рядом с ним не было.

Они снова обнялись. Потом Ла Рейна обнялась на скорую руку со мной и, шмыгая носом, пошла назад в «Эль Империо», ткань ее платья плясала в ночи, как счастливый призрак.

Хуанка сел за руль и засунул розовый рюкзак под сиденье.

Мы тронулись с места и поехали в гараж.

Улицы были пусты. Мимо нас пролетали обшарпанные дома. Проржавевшие машины. Некрашеные стены. Дворы, полные мусора. Здесь было все то, что я узнал за свою жизнь. Я никогда не жил в бедных районах Мексики, но есть что-то универсальное в бедности, которая позволяет нам понять невзгоды тех, кто разделяет ее с нами.

Триста тысяч долларов под сиденьем Хуанки нашептывали вагон возможностей.

Я никогда не жил в районах, где люди не привязывают своих собак или сажают их на крыши или толкают до дома тележки из бакалейного магазина или из магазина уцененных товаров, а потом оставляют их на обочине дороги. Я никогда не мог вовремя оплатить мои коммунальные платежи. Я никогда не ходил в магазин, не проверив сначала баланс на моей карточке. Я никогда не видел по телику какого-нибудь места, думая при этом: «Слетаю-ка я туда в следующем месяце». Я никогда не имел доступа к хорошим вещам, как никогда не имел доступа к тем возможностям, которыми пользовались люди вокруг меня. Все работы, на которые я устраивался, приносили мне доходов ровно столько, чтобы поддерживать меня на плаву, позволяли иметь машину, телефон и делать вид, что я осуществил эту гребаную Американскую Мечту. Нет. Я был беден и смуглокож.

Но это вскоре должно было измениться.

Хуанка свернул на более широкую улицу. Я включил магнитолу. Из громкоговорителей полились звуки гитар и скрипок. «… edicar como siempre, con el mismo amor, cariño y respeto, a todas las mamás que esta noche me han venido a visitar, sobre todo para aquellas que están un poquito más lejos de mí»[336]. Люди закричали. Это была запись живого выступления. Голос показался мне знакомым. Песня началась словами о ком-то, кто был печалью глаз певца. Хуан Габриэль. Я вспомнил эту песню. Моя мать без конца ставила эту песню, когда ей позвонили и сказали, что моя abuela умерла. Моя abuela любила Хуана Габриэля. Моя мать в течение недели ставила эту треклятую песню ночью и днем. Я засыпал под эту песню и просыпался под нее. Воспоминание было настолько сильным, что я отвлекся и пропустил несколько строк. Я вернулся к песне и услышал пожелание певца о том, чтобы чьи-то глаза никогда не закрывались. Потом два слова: вечная любовь. Я вспомнил, что следовало за этим, и я был не в настроении думать о встречах когда-нибудь с кем-то в загробном мире.

В задницу эту песню. В задницу эти слова.

Я ушел на другую станцию. Услышал рекламу о чудо-таблетках. Снаружи лежал Хуарес, спящий монстр. Внутри боль медленно вытесняла страх.

Глава 37

Люди могут привыкнуть ко всему, если проделывают это много раз. Когда мы въехали в гараж, я даже не обшарил его глазами, чтобы заметить все. Мое сердце учащенно колотилось, зная, что нас ждет впереди.

Как и прежде, наши фары впереди высветили перемолотую колесами землю. Чрево земли встречало нас молчанием и бесконечной чернотой. Удары по днищу звучали громче, чем прежде. Колеса меньших размеров и старые амортизаторы означали, что земля ближе к нам, чем когда мы ехали в пикапе. В то же время я предпочитал эту машину – в ней не было тела живого мертвеца в багажнике.

Туннель перед нами разверз, как угрозу, свою пасть. Мы знали, что существа, с которыми мы столкнулись здесь, никуда не делись, но делали вид, что если не называть их по имени, то это все равно как если бы их не существовало. Вам дана свобода справляться с горечью и болью, как ваша душа пожелает. Забудьте о них на какое-то время, и все будет в порядке на время продолжения вашей амнезии. Но они всегда возвращаются. Ко мне они пришли местью, события двух последних дней действовали на мои боли, как солнечные лучи, пропущенные через увеличительное стекло.

Отсутствие могло временно заполняться чем угодно, что может привлечь ваше внимание и на какое-то время задержать его. Это «чем угодно» на короткое время стало паллиативом, который позволяет вам временно забыть о вашей боли. Однако вы настолько