Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Выезжая от родителей, я набираю номер Тронда Хенрика.

— Ты возвращаешься? — спрашивает он.

— По крайней мере, сейчас.

— Девочки долго спали, — говорит он. — Я пеку блинчики.

На дороге почти нет машин, земля и деревья тонут в зимних сумерках, на одном дворе с ели не сняли рождественскую подсветку, хотя на календаре уже февраль. Я думаю о лете и корзинке с малиной. Вспоминаю, как стояла у дверей застекленной веранды и разминала в пальцах траву, потом подняла руку и понюхала пальцы. «Кервель», — сказала я самой себе. И счастливая побежала через лужайку в цветастом платье и зеленых резиновых сапогах. Внутри меня кричит пустота, кричит о том, чего не было. Или обо всем, что закончилось. Все, что у меня было или чего не было, все, что должно было быть. Мы подошли к точке, в которой Майкен исчерпала возможности любить Тронда Хенрика, и мне придется считаться с этим, хотя душа после ссор каждый раз не на месте, и Тронд Хенрик становится мягким и податливым, и он снова нужен мне, чтобы свернуться рядом с ним на диване, как котенок, и плакать. Этого Майкен не видит, в это время она у Гейра. И она не видит, как я нежно глажу Тронда Хенрика и прощаю его, и говорю, что люблю.

— Мы справимся, — обычно говорю я, — мы просто обязаны.

— Да, — отвечает Тронд Хенрик. — Я схожу к психологу, возьму направление и схожу.

Майкен следовало бы видеть, что такое между нами тоже происходит, что мы не только скандалим. Однажды в разговоре с Ниной и Толлефом я смеялась сама над собой, рассказывая, как стояла в сарае и ругалась на Тронда Хенрика до хрипоты. Я не испытывала смущения из-за того, что рассказывала об этой ситуации, которая перестала вызывать у меня смущение. Но для Майкен не имеет значения, испытываю я смущение или нет. Она видит то, что ей не следует видеть, и это нехорошо, непоправимо. Я вспоминаю, что испытывала облегчение оттого, что в те выходные дома не было детей. И почти каждая такая ссора заканчивалась бурным примирением в постели.

Тронд Хенрик спускается по лестнице и подходит ко мне, я плачу, уткнувшись ему в грудь перед открытой дверцей машины.

— Пойдем, — говорит он. — Майкен и Фрёйя одни дома.

Словно если мы сейчас же не пойдем домой, с ними что-то может случиться.

Дома тепло, Тронд Хенрик затопил печь. Майкен стоит в куртке и зашнуровывает ботинки.

— Нет, мы никуда не едем, — объявляю я.

— Мы не поедем? — переспрашивает она. — Я думала, мы собирались уехать, нет?

Она стоит посреди коридора, и мне в голову приходит мысль: она выглядит как хулиганка, как человек, который может затравить кого угодно. У нее характерный внешний вид — растрепанные волосы, немного курносый нос, веснушки, жирная кожа. Ребенок, которого может любить только его мать. Что ты наделала, думаю я, кем же ты стала? Для довольно крупного тела у нее удивительно миниатюрные руки.

— Нет, повторяю я, — сейчас мы никуда не едем.

Фрёйя сидит перед телевизором с приоткрытым ртом, на ней розовые колготки, а сверху ничего нет, даже майки.

— Они смотрят «Ронни, дочь разбойника», — поясняет Тронд Хенрик.

Я киваю, машу в сторону Фрёйи.

— А не нужно ли ей еще что-нибудь надеть?

Тронд Хенрик кивает.

— Ну да, — отвечает он. — Она вылила на себя стакан сока.

На кухонном столе стоит блюдо со стопкой маленьких пышных блинчиков. Рядом — бутылочка с кленовым сиропом и тарелки. Когда мне было одиннадцать, я одна поехала на поезде в Осло, чтобы навестить тетю Лив и Халвора. Мы сходили в кино, погуляли во Фрогнер-парке, поели мороженое на набережной Акер Брюгге. Мама дала мне двадцать крон, чтобы я могла угостить тетю Лив и Халвора мороженым, но я не стала их тратить, в этом не было необходимости: тетя Лив сама покупала нам мороженое каждый день. А по утрам она пекла американские блинчики с черничным вареньем и патокой. Но в последнее утро я сказала: «Мне на самом деле не очень нравятся американские блины, я больше всего люблю обычные». Жизнь полна маленьких недоразумений, взаимного непонимания, невольных обид. Я не следила за тем, что говорю, просто мне хотелось задушевно делиться всем с тетей Лив. Я люблю мороженое, пиццу, спагетти с мясным соусом. Я не выношу паштет из рубленых потрохов, печенку и вареную треску. Мне нравится писать рассказы, мне легко дается математика. Я обожаю играть в «Монополию», а «Лудо» кажется мне ужасно скучной. Мне на самом деле не очень нравятся американские блины, я больше всего люблю обычные. Услышав это, тетя Лив и бровью не повела. Когда я вернулась домой во Фредрикстад, мы с Анной Луизой накупили на две десятикроновые монетки невероятное количество сладостей и съели их в нашем гнездышке на свалке, во рту было сладко и липко, а зубы ныли еще несколько дней.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мы с тетей Лив и Халвором сходили на могилу Бенедикте в день ее рождения. Кладбище было таким огромным, что казалось, будто тетя Лив не сразу сориентировалась, где похоронена Бенедикте. На ее могильной плите сидел мраморный ангел, руки которого были сложены и прижаты к одной щеке, надпись на груди — «Скучаю по тебе». Грязь и пыль покрывали личико ангела, въелись в белоснежные локоны, в складки рук. На могильном камне выбиты звезда напротив даты рождения и крест напротив даты смерти. Второе июля и 12 октября 1966 года и слова «Спи сладко». У тети Лив с собой было растение в горшочке — голубые цветы и бахромчатые листья, — она пересадила его в бледно-розовый горшок, присыпала и утрамбовала землю.

— Маленькое мое золотце, поздравляю, сегодня тебе исполнилось бы пять лет, — сказала тетя Лив. — Мы будем есть мороженое, как жаль, что ты не с нами.

Весь дом пропитан отчаянием, оно перед открытой дверью холодильника, на лестнице и на застекленной веранде, окна которой выходят на лужайку, укрытую снегом. Из гостиной я слышу, как лошадь Маттиса мчится галопом, а Маттис кричит зычным голосом: «У меня больше нет дочери!» Я кладу на блюдце два блинчика и поливаю сверху кленовым сиропом, отрезаю большие куски и отправляю в рот, стираю пальцем с поверхности кухонного стола пятно черничного варенья.

Счастливая жизнь

Октябрь 2010

— Ты разве не собиралась бросить курить? — интересуется Майкен.

Я кладу блок «Мальборо лайт» в пакет вместе с кремом от солнца, двумя бутылками «Шабли», большой упаковкой «M&M’s» и подводкой для глаз, которую выбрала себе Майкен.

Мама медленно бредет к гейту, Майкен идет следом, она только что причесалась, собрав волосы в длинный хвост, на ней свитер с широким горлом, с одной стороны выглядывает бретелька бюстгальтера. Майкен оборачивается, смотрит на меня и спрашивает: «Может, купим что-нибудь попить?»

Кругом полно людей с сумками, бумажными стаканчиками с кофе, мобильными телефонами. Какая-то пара стоит обнявшись, а поодаль двое, наоборот, отстранились друг от друга. Здесь высокие потолки, ощущение простора. Вот стоит ребенок, кажется, что он ничей, сам по себе. Я отвечаю за саму себя, и за свою дочь, и за маму, у меня в руках три паспорта и три посадочных талона, это дает мне приятное чувство уверенности.

Однажды мы с Трондом Хенриком отправились в Париж и в аэропорту встретили Гейра, прямо на пункте личного досмотра. Первое, что я почувствовала, была радость и ощущение полноты жизни: у нас с Гейром внезапно наладились отношения, влюбленность в Тронда Хенрика цвела пышным цветом, и тогда под высокими сводами аэропорта Гардемуэн казалось, счастье лежит у меня на ладони. Я что-то быстро и весело говорила. Когда я проходила через рамку, запищал мой браслет, его мне на сорокалетие подарил Гейр, и в этом браслете было столько очевидного смысла. Я любима! Я обхватила браслет, сжала его, сняла с руки и положила в один из пластмассовых боксов.

— Этот браслет всегда пищит, — пояснила я, — и тем не менее я вечно забываю его снять.

Я стояла перед моим бывшим и нынешним возлюбленными, широко расставив ноги и вытянув руки в стороны, настроение игривое, на щеках румянец, а каждый сантиметр моего тела тщательно ощупывал человек в униформе службы безопасности. Не могу сказать, что мне было так уж неприятно, я чувствовала себя вполне комфортно. Поодаль стоял Тронд Хенрик с отросшей за десять дней бородкой и новой стрижкой, он непринужденно беседовал с Гейром о цели нашего путешествия — о Париже, словно в жизни и в мире не существует ничего, кроме влюбленности и романтических путешествий, и мы никогда не столкнемся с какой-либо другой реальностью. Вдруг я вспомнила о Майкен, где она? Гейр взглянул на меня несколько удрученно, сам-то он полностью контролировал ситуацию, он же мне уже говорил: Майкен осталась с его сестрой, с ней все в порядке. И я последовала за Трондом Хенриком в зал международных вылетов, будто выбрала одного из двух мужчин, хотя могла бы с таким же успехом выбрать и другого. А куда летел Гейр? Он не сказал. Да никто из нас его и не спросил.