Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

Я пытаюсь угадать, что она хочет этим сказать — что она видела его слезы?

— Тетя Лив теперь проводит здесь практически все время и помогает маме, — продолжает Элиза. — Она снимает с меня огромную часть обязанностей. Но мама теперь всегда в дурном настроении, не поблагодарит лишний раз. Она плохо справляется со страхом перед тем, что должно случиться. А ведь он умрет. И ей нужно с этим смириться.

Я собралась было рассказать ей про тот момент в гостиной, когда мы с папой встретились глазами и поговорили без слов, о нашей внезапной душевной близости; но желание поделиться исчезает: неужели она не может говорить ничего кроме банальностей?

— У тебя все в порядке, Моника? — спрашивает Элиза.

Моя рука в кармане куртки сжимает мобильный телефон, и я чувствую, как он вибрирует.

— Да, — отвечаю я.

Когда Майкен была еще маленькой, я поняла, что Элиза не такая уж умная, как мне всегда казалось, я переросла ее, она потеряла в моих глазах авторитет. И тогда разговоры с ней превратились в попытку пробить стену, если разговор не шел в строго определенном русле, конечно. Словно тебя спеленали как ребенка — на всю жизнь. Элиза едва заметно качала головой — тень улыбки, слегка приподнятые брови. И нечего перенять у нее, нечему научиться. Она стала просто медсестрой, ушедшей с головой в будничные хлопоты.

— Мама теперь постоянно ноет и жалуется, прости уж за такие слова, — продолжает Элиза, голос звенит от возмущения. — Все, о чем она говорит, когда я у них, — в каком ужасном положении она оказалась, как она устала, как одинока — и все в таком духе. Остальное ей совершенно неинтересно. Не припомню, чтобы она спросила что-нибудь про моих мальчиков в последние месяцы.

Очередное сообщение от Тронда Хенрика: «Все, что, как я думал, ты дала мне, рассыпалось в прах».

Когда мы возвращаемся в дом, Ян Улав встречает нас с улыбкой и несколько пренебрежительным выражением, очевидно уверенный в том, что я проникла в страшную семейную тайну. Почесывая живот, он спрашивает меня, как обстоят дела с домашним хозяйством и печным отоплением.

— Дом-то у вас построен еще между Первой и Второй мировыми войнами, — говорит он. — Он не очень хорошо утеплен, а я предупреждал, что зимой там будет трудно сохранять тепло.

— Да ничего, все в порядке, — отвечаю я. — Мы в тапочках ходим.

Интересно, что пережил Ян Улав. Об этом я никогда ничего не узнаю. Похож на нагулявшегося домашнего кота, потрепанного, но самодовольного, он жмурится от удовольствия и вылизывает свою гладкую шерстку с омерзительной гордостью.

Кажется, будто Элиза черпает жизненные силы из преодоления бытовых трудностей, и если она и испытывает радость, то только оттого, что они остались позади. А впереди новые скучные задачи: как члену родительского комитета, ей нужно спланировать праздник в честь окончания учебного года в школе, успеть купить новый портфель для Сондре прежде, чем он перейдет в среднюю школу, еще купить вино для лотереи на работе и лекарства для отца в аптеке. И возможно, именно удовлетворение и облегчение оттого, что дело сделано, она перепутала с радостью предвкушения, ведь она ждет не самих событий, а их завершения. Дни рождения детей. Поездки в их семейное гнездышко на Гран-Канарии. Всей семьей ехать в автомобиле, собираться за обеденным столом или субботними вечерами перед телевизором. Все достигнуто и завершено. Все те годы, когда дети перебирались к ней в постель. Школьные годы мальчиков. Что она будет делать, когда и Сондре вырастет и уедет из дома? Что они с Яном Улавом будут делать тогда?

Когда я собираюсь уходить, Элиза обнимает меня в дверях, и мне в голову приходит мысль: у нас никого нет кроме друг друга. Элиза, бледная, стоит и машет мне вслед. Но это же неправда. В моей жизни есть и другие люди, и у нее тоже.

В гостиной у родителей горит свет.

Мама сидит на кухне с чашкой давно остывшего чая. Она говорит, что папа уже пошел спать.

— Ну как там у них дела? — спрашивает она. — Выпили по бокалу вина?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я отвечаю, что мы просто прогулялись вдвоем.

Мама говорит, что Ян Улав заходил к ним и поменял лампочку в коридоре и еще батарейку в датчике пожарной сигнализации, последние два дня он пикал каждые полминуты.

Стену кухни украшают рисунки ее внуков, среди них — портрет принцессы, который Майкен нарисовала к какому-то из маминых дней рождения, — в желтых тонах, у принцессы желтые волосы, желтая корона, над ней желтое солнце, а у ног сидит желтая собака, раскрасить которую полностью Майкен не успела. Она тогда сидела за кухонным столом и должна была в этот день ехать к Гейру, и я сказала: «А ты разве не нарисовала открытку, как я тебя просила, в подарок бабушке? Теперь уже слишком поздно, у нее день рождения послезавтра, а ты в этот день будешь у папы». И она принялась рисовать с сумасшедшей скоростью, чтобы успеть закончить, пока Гейр не придет и не заберет ее. Она уставилась на лист бумаги, исступленно водя по нему желтым карандашом туда-сюда, раскрашивая собаку, и когда Гейр позвонил в дверь, мне пришлось забрать у нее карандаши, а в ее глазах сверкнул какой-то дикий злобный огонек.

Мама все говорит и говорит спокойным, лишенным эмоций голосом. Она рассказывает о своем рукоделии, как надоел дождь и про магазин, который закрывается и распродает рамы.

Она рассуждает о глажке постельного белья.

Говорит про Кристин и Ивара, которые продали дом и купили квартиру, а она стоила даже больше того, что они выручили за свой огромный дом.

О соседях, у которых дочь взяла отпуск на год, сидит в комнате в цокольном этаже и только и делает, что смотрит телевизор. День за днем.

Мама бросает взгляд на свои руки, кожа покрылась морщинами и пигментными пятнышками.

— Ничего, если я постелю тебе белье тети Лив? — спрашивает она. — Она всего две ночи на нем спала.

— Ну конечно, — соглашаюсь я.

Мама смотрит на меня, и я не могу понять, чем вызвана ее безропотность и апатия — тем, что она долго живет в состоянии отчаяния и безнадежности, или тем, что она относится к предстоящему уходу отца с равнодушием и смирением, потому что такова жизнь. Или она до конца не уверена, что жизнь без отца будет намного хуже, чем с ним, она еще сама не знает, у нее просто еще не было возможности выяснить это. А может, она не показывает мне своих настоящих чувств, потому что я младшая из дочерей, все самое трудное она взвалила на плечи Элизы.

От Тронда Хенрика приходит еще одно сообщение, когда я уже ложусь спать: «Майкен интересуется, когда ты вернешься. Я сказал, что ни черта не знаю».

Я отвечаю, что приеду домой завтра. Боже мой, Тронд Хенрик, теперь мы потеряли все. Я просыпаюсь, когда на часах уже девять, просыпаюсь в той комнате, которая когда-то была моей, смотрю на экран мобильного телефона — четыре пропущенных вызова и три сообщения, все от Тронда Хенрика. Мысли о нем теперь только вызывают ощущение фиаско, фатальной ошибки, слабости и глубокой печали.

Спускаясь по лестнице, я слышу странный звук, словно где-то вдалеке скулит животное. В гостиной кто-то есть, это папа сидит в одиночестве на диване. В комнате полутьма, только слабый свет от фонаря, установленного у гаража соседей, пробивается через листья комнатных растений. Голые скрюченные яблони за окном. Папа словно поет, не открывая рта, сдавленные гортанные звуки, но я узнаю мелодию Шопена — ту, где друг друга сменяют высокие и низкие ноты, его горло превращается в удивительный музыкальный инструмент. Папа обожает Шопена, Бетховена и «Битлз». Он любит своих дочерей, свою жену и внуков, свой сад и катер, и дачу в горах. Он любит тушеную баранину с капустой, и жареную скумбрию, и морошковый десерт. Он сидит практически неподвижно, двигается только голова, ритмично, медленно, и он напевает, мурлычет, не разжимая губ.

Мама обнимает меня и говорит бесцветным голосом, что надеется скоро меня снова увидеть. Папа машет из гостиной. Я подождала немного, чтобы услышать «удачи тебе», «надеюсь, ты справишься» или, может быть, «береги себя», но тщетно.