Лунный копр - Николай Григорьевич Никонов

в их шорохе было что-то тревожное, знобившее душу. Чем ближе подходил день Юноны, тем больше волновался Олег, бледнел, ворочался, то вспыхивал жарким болезненным румянцем, то тускнел, и в душе у него что-то холодело, облетало, как вот с этого клена.

Тогда, в прошлом году, Юнона улыбалась кому угодно, даже Мишке Колосову, только не Олегу. С ним она была спокойно-холодна, как ни старался он хотя бы во взгляде ее добиться намека на что-то ответное. Он не получал ничего. Вот она, улыбаясь, заходит в класс, и Олег улыбается в ответ на ее улыбку, даже привстает с парты, но глаза Юноны не видят, обходят его, и улыбка сама собой гаснет — Олег отворачивается, смотрит в окно. А вот Юнона уходит из класса… и неужели не обернется, ну хоть просто так, без любопытства и не по-дружески… Она не оборачивается.

Ну и что, что она придет навестить? Отведет казенную заботу, свой черед, посидит и уйдет, так же, как уходили все, ну, может быть, не все, а многие. Он обостренно стал чувствовать теперь малейшую фальшь в голосе и взгляде, в слове, в улыбке. Он сам научился фальшиво-радостно улыбаться, бодро лгать, болтать о том о сем, о чем раньше никогда бы не стал, научился спрашивать о том, что его никогда не интересовало, — словно бы едко и мудро постарел за эти три месяца, пока лежал в больнице и дома, стал видеть жизнь проникновеннее, в глазах появился сухой, трудно горящий огонек, которого даже побаивалась мама, а это он видел и понимал по каким-то ее невысказанным словам, движениям рук и когда она поправляла его постель.

Ночь перед приходом Юноны он не спал, не велел матери закрывать форточку и всю ночь слушал то затихающий, то усиливающийся шум города. Ветра не было. Ночь стояла черная, ясная. Медленно текли за окном звезды, и всякий лист, опадающий с клена, слышался до самой земли. Олег старался думать, как он встанет, будет ходить по комнате, спускаться по лестнице, шагать улицей в школу, и это обыкновенное казалось теперь таким чудесным, почти несбыточным, что он едва не заплакал, когда попробовал ощутить свои ноги живыми и ничего не добился в ответ, кроме бессильной тяжести, колючей боли, отдававшейся где-то в спине; ноги были не мертвые, но и не живые, они были и не были. Ощущались, но не понимались в этой больной неподвижности. Он заснул лишь под утро, и так выстудил комнату, что мать переполошилась и закрыла форточку, несмотря на все протесты. Тогда он попросил ее вымыть пол и вытрясти коврик, без того уже чистый, попросил новую рубашку и зеркало, чтобы причесаться. В зеркале он увидел свое исхудалое лицо с густой синевой под глазами, с пушком на верхней губе и вдоль скул. «Бриться начать, что ли?» — подумал он, отвлекаясь, боясь этого своего лица — так взросло, скорбно-болезненно было оно, прежде довольно беззаботное, круглое и немного сонное. Совсем другой человек смотрел из глубины стекла, умудренный чем-то таким, которое не приходит к каждому, а бывает у очень немногих. И все же он хорошо понял свое лицо, каждую морщинку на лбу и все выражение посуровевших губ и век. «Это я», — подумал он с тайным вздохом и отложил зеркало, чтобы пошевелить лопатками и спиной — так все закаменело, непривычно заныло, пока, приподнявшись, рассматривал он себя.

Юнона пришла, как приходили все — сразу после уроков, в три часа. Когда в прихожей послышался ее голос, Олег вздрогнул, и ноги вдруг заныли незнакомой мозжащей болью, их закололо тысячами иголок. Пытаясь справиться с болью и подавить ее, он весь скривился и не успел прогнать гримасу, когда Юнона вошла. Она сразу заметила это. Ее «Здравствуй!» было, пожалуй, испуганнее, чем она хотела.

Он не ответил, только смотрел на Юнону, точно увидел ее впервые; он и в самом деле увидел ее снова, не так, как в прошлом году. Ведь их разделяло лето, все эти месяцы, его новое неподвижное положение и боль…

Юнона… Она изменилась. Стала выше, еще круглолицее. От всего этого сделалась лишь прекраснее, невыносимее, и он ничего не мог сказать ей — только смотрел. Это было слишком неожиданно. Точно в одно мгновение превратилась она из той девочки, которую он представлял, в девушку волшебно всемогущую и настороженную в этой своей женской власти.

— Принесла задание, — сказала она и начала на колене расстегивать свой портфель, почему-то розовея и кося глазами.

— Садись… — трудно и медленно выговорил он. — Ты… такая… очень… Я не узнал тебя…

— Почему же? — спросила-ответила она, хотя ей было все ясно, она все еще возилась с портфельным замком, и наконец он открылся.

— Садись, ты ведь устала, — повторил он.

Она села к столу, как садятся все девочки и женщины, ловко оправив юбку.

— Я никогда не устаю, — сказала Юнона, и он поверил. Так оно и есть, ведь Юнона не просто обыкновенная девочка с необычным именем. Потому что никто из девочек так не входил, так не прикрывал дверь, не расстегивал портфель на колене. И в комнате стало по-новому. Посветлело окно. Чище заблестел вымытый пол, и самый воздух комнаты, за который он боялся, теперь изменился — растворился в нем ее аромат, словно в комнате невидимо открылся большой, пахнущий лесом и полем цветок.

— Побудь немного, — попросил Олег, когда она объяснила, как решать, и записала задание своим ровным, ясным женским почерком.

— Хорошо, — сказала она и села плотнее, но чувствовалось, что ей не хочется быть долго (а может быть, ему так казалось).

И он сник, не смог удерживать ее разговором. Наверное, она тоже это поняла. Они то молчали, то Олег спрашивал нечто незначительное, а Юнона слишком охотно говорила, даже улыбалась. Он говорил, что ноги заживают, скоро снимут гипс, все будет хорошо. Говорил и не понимал, зачем обманывает ее и себя, но никак не мог остановиться.

А потом Юнона ушла. Он долго прислушивался к затихающим шагам на лестнице. Тихо стукнула дверь.

И опять потянулись уже невыносимые бесконечно долгие дни. Ноги стали болеть все сильнее, а пальцы, выставленные из гипса, были уже фиолетовыми и распухали к вечеру. Они по-прежнему ничего не чувствовали и не шевелились. Один раз поздно вечером Олег слышал, как мать плачет в соседней комнате, хотел позвать ее, спросить, но скрепился, понял лишь, что скрывается за ее быстрыми взглядами, которые она старалась теперь прятать, когда подходила к нему, сидела возле него, мыла пол, приносила еду и книги. А он