Лунный копр - Николай Григорьевич Никонов

и низкого неба, в которое чадила железная труба кочегарки, сказать трудно. Когда его все-таки спрашивали, он очень медленно вставал, закрывал рот и, отстояв торжественно, как в почетном карауле, перед новой двойкой, опять садился, глядел в окно и играл на зубах.

В общем-то, Юнона — имя хорошее, и, кажется, женская половина класса сразу позавидовала такому имени: во-первых, потому, что оно очень редкое, во-вторых, очень юное, такое розово-свежее, в-третьих, такие имена бывают, кажется, у поэтесс, в-четвертых, как выяснилось вскоре, такое имя носила всевластная и великолепная повелительница римских богов, супруга Юпитера-громовержца богиня Юнона (а по-гречески — Гера). Это открытие сделал Олег, потому что он любил греко-римскую мифологию, а может быть и не только потому, и объявил всем. Кроме в-четвертых, было и в-пятых, — в-пятых, Юнона очень интересная девчонка, не похожая ни на одну. Даже лицо у нее странное: темные волосы, не совсем черные, какие бывают, скажем, у татарок, а такие темно-темно-темно-коричневые, когда видишь, что они черные, а понимаешь, что коричневые тоже, и блестящие, нос у Юноны треугольный и, если взять его отдельно, очень некрасивый, с широкой вдавленной переносицей, глаза небольшие и далеко расставленные по обе стороны от носа, лицо круглое, но заужающееся к подбородку, — Юнона, пожалуй, походила на эскимоску, если б глаза у нее были раскосые, но глаза были обыкновенные, русские, только такие же черно-коричневые, как волосы. Самым замечательным в лице Юноны были губы. Когда она смеялась — они радостно-широко открывались; когда улыбалась — могли показать, насколько она рада; если Юнона грустила — губы изогнуто передавали и грусть, и сомнение, и еще они прекрасно сочетались с легким постоянным движением ее головы. Юнона, кажется, могла говорить, только что-то утверждая или отрицая движением головы, губ и волос, и это так естественно, чутко соединялось у нее в одно, что все время хотелось на нее смотреть. Наверное, Юнона принадлежала к немногим женщинам и девочкам, на которых взглянув первый раз, скажешь: «Какая некрасивая»; взглянув второй, задумаешься, а потом уже не можешь отвести глаз и все хочется смотреть и радоваться, как она улыбается, потряхивает головой или грустит и отрицает что-то. Юнона ходила в школу в мужской ушанке из блестящего меха, и ушанка тоже шла к эскимосско-русскому лицу, к треугольному носу и глазам цвета темного орехового дерева.

Все это Олег узнал еще тогда, в восьмом классе. Он никогда и ничего не говорил Юноне, и она никогда и ничего не говорила ему, кроме самых обычных слов, вроде: «Сдай тетрадку!» — когда она была дежурной и ходила по рядам. Иногда они оставались вместе выпускать газету, потому что Олег был штатным художником чуть не с первого класса, рисовал заголовки и заставки, у Юноны же оказался самый красивый почерк. Впрочем, оставались они всего два раза — год шел к концу.

Юнона села за последнюю парту, на единственное свободное место рядом с Лешей Поляковым. Все видели, как недовольно он отодвинулся, даже надулся, а потом опять, отвернувшись к окну, стал пощелкивать на зубах. Через день после появления Юноны Олегу стало вдруг необходимо все время поворачиваться назад. Он делал это незаметно, вполоборота, чтобы девочки, сидящие позади, не поняли, но они, оказывается, могут понимать даже без оборотов, а тут вовсе подняли его на смех: спрашивали, не болит ли шея, или молча ядовито улыбались. Когда девочки замечают, что кто-то обращает внимание не на них, даже у самых хорошеньких в глазах появляется нечто жалящее.

Если б Вера Константиновна, усталая добродушная женщина с висящими щечками, которая все время болела и в классе бывала не часто, — если бы Вера Константиновна была повнимательнее, она бы, конечно, пересадила Юнону на первую парту. Потому что к концу недели не оборачивался только Леша Поляков — ему было незачем оборачиваться: Юнона сидела с ним рядом. Зато он перестал играть на зубах, а еще через неделю впервые вылез (именно вылез) из-за парты и ответил по географии на тройку. Это был неслыханный успех, и Поляков возвращался от доски с видом скромного триумфатора, согбенного бременем славы. Лицо Леши было малиновое.

Олег думал о Юноне все время, и все время хотелось видеть ее — странное желание, не покидавшее его ни на минуту: вот так, быть может, в пустыне думается о воде. И еще как несбыточное представлялось, что, если бы Юнона сидела не с Лешей, а с ним, он был бы, наверное, так счастлив, как вряд ли может быть счастлив человек. Но рядом с ним сидел Мишка Колосов, шалопай и болтун, который врал через каждые два слова, а девочкам с первого класса писал записки: «Я тебя люблю! Пойдем в кино?» К восьмому он успел объясниться всем, у всех получил отказ, нимало не огорчился и писал теперь девочкам из соседнего 9 «А». Он и Юноне, конечно, написал такую записку, получил в ответ одну из улыбок, и больше ничего. Оборачиваться в сторону последней парты перестал.

Все это было тогда, когда Олег еще  х о д и л  в школу, а теперь уже месяц, как идут занятия в девятом, и уроки приходится учить лежа, задания ему приносят по очереди — так решили на комсомольском собрании. Сначала хотели прикрепить одного Мишку Колосова, живет он поблизости от Олега, но потом все закричали, что Олегу будет веселее видеть всех, а всем видеть его, и решили ходить по списку. Если б Олега спросили, кого он ждет больше всех, он… не сказал бы. Но его никто и не спрашивал, все приходившие были уверены, что он больше других рад им. Особенно думала так Светка Приставкина. Когда появилась в 9 «Б» Юнона, Светка сама стала поглядывать на вторую парту правого ряда, где сидели Олег и Миша.

Олег не любил рассказывать о себе. Даже матери о том случае объяснил одним словом: «Зазевался…» Так же говорил ребятам. И никто, конечно, не подумал, почему он «зазевался», отчего это случилось с ним тогда и о чем он думал, а может быть, о ком. За месяц у него перебывал весь класс, Юнона должна была прийти последней, ее фамилия начиналась с буквы «Я».

Олег считал каждый день. Уже стоял октябрь. В окна дуло снегом. Последние дни осени были пасмурны и печальны. Перед окном Олеговой комнаты рос искривленный старостью клен. Клен облетал под снежным ветром, словно стаи красных птиц снимались с его веток, и в комнате становилось светлее и словно бы холоднее.

Ночью слышалось, как ветер гнал листья-звезды по бульвару,