В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

автомобилей на мостовой, повсюду вскипает оживленная суета выходного дня. Море омывает городские пляжи, ждет первых купальщиков. Волны накатывают на гальку, на песок. На углу открыл свой ящик айсор — чистильщик обуви; в ящике шнурки, щетки и баночки с ваксой — желтой, черной, коричневой, на любой вкус. На бульваре играют дети, прыгает мяч, взлетают звонкие голоса. Зеленеет клейкая весенняя листва, празднует вместе со всеми радость выходного дня.

В весеннюю пору своей жизни ходил и я по улицам этого города, встречал его обитателей, хорошо знал его язык, понимал его душу. Потом настали годы смуты — потерянные и глухие. Но вот прошли и они, и теперь приближается время заката. Осторожно, исподволь приходят ко мне давно уже неживые образы прошлого, всплывают в памяти прежние встречи, забытые лица, сбывшиеся и несбывшиеся мечты. Чего они хотят? Разве можно что-либо поправить? И все же сейчас он в полном моем распоряжении, тот большой южный город — город моей юной любви и моих юных молитв.

Случается, что душа поселяется в уродливом теле, а грязь и злодейство — в чудесной шкатулке. Но ни мерзость, ни великолепие не проходят, не исчезают бесследно. Вздымается ввысь дымный столп, высохший прах стучит под покровом земли в гробовую крышку, умирает всякая тварь, и безмолвие неминуемого конца поражает человека.

1947

В местечке моего детства

1

Поезд остановился, и из вагона, нагруженные узлами и чемоданами, сошли на платформу бабушка Гита, ее дочь Нехама и внук Изя. Два с половиной года не ступали их ноги по земле родного местечка. И вот — вернулись. Их никто не встречал, и лишь утреннее июньское солнце ласкало своими лучами измученную землю. Станция лежала в руинах; все железнодорожные учреждения и кассы ютились во временном бараке. Там же располагался небольшой зал ожидания, но две женщины с мальчиком не стали заходить внутрь. Они уселись на свои чемоданы и некоторое время сидели так, посматривая по сторонам и дыша воздухом родины.

Десятилетний Изя заскучал первым. Довоенные воспоминания казались ему сейчас далекими и туманными в сравнении с тридцатью месяцами, проведенными в колхозе под Алма-Атой. Да в чем, собственно, отличие между Казахстаном и Украиной? На востоке тоже хватает друзей-шалунов, с которыми можно побросать на дальность камни или запустить воздушного змея. А ходить в школу приходится и там, и там. Впрочем, к учебе у Изи и вовсе не было никакой склонности.

Зато бабушка Гита не на шутку взволнована. Она родилась здесь, в этом украинском местечке; здесь она росла, искала себе хорошего парня, выходила замуж, рожала сынов и дочерей. Здесь прошли шестьдесят лет ее жизни. А потом налетела проклятая война, выдрала ее с корнем, забросила на восток, за горы высокие, за реки и долины. И вот она снова здесь, на земле отцов, жива-здорова, приехала-прикатила сквозь все преграды, препоны и напасти. Какое прекрасное утро вокруг! Глаз радуется глубине неба, буйной зелени, яркому сиянию дня. Слух ласкают шелестящие кроны деревьев, стрекот кузнечиков, славный птичий гомон. Хорошее чувство теплится в старой груди бабушки Гиты — чувство родины.

— Слышишь, Нехама? — поворачивается она к дочери. — Похоже, мы дома.

Нехама смотрит в материнское улыбающееся лицо и молчит. Но ее сердце тоже подрагивает от воспоминаний. Только Изя ничуть не волнуется. Парню скучно сидеть на одном месте.

— Бабушка, ну пойдем!

Он обращается не к матери, потому что все решает здесь именно она, бабушка Гита. Но женщины не торопятся; они еще несколько минут переводят дух, сидя на чемоданах. Изя использует свободное время для того, чтобы обследовать станцию, — ничего интересного.

— Ну, вы идете или нет?

Да это же просто ртуть какая-то, а не ребенок! Все ему не сидится…

Бабушка Гита, кряхтя, поднимается с места.

2

Поодиночке, по двое — по трое, капля по капле возвращались тогда уцелевшие евреи в разрушенные войной местечки. Ничтожно малы были эти чудом выжившие остатки некогда многочисленного народа, опаленные огнем угольки большого пожарища. Их встречали лишь братские могилы на местах массовых убийств да руины разрушенных домов. Но жизнь продолжалась, не обращая внимания на бесплодные жалобы.

Жизнь продолжалась: лезла из всех щелей свежая трава, тянула стебельки к солнцу, боролась за свою долю воды и света. Так заведено было с начала времен для всего живого и дышащего.

Но ничто не вернет к жизни тех, кто лежит в овраге за зданием городской больницы. Около сотни евреев — стариков, женщин и детей — были расстреляны там фашистами два года назад. Люди до сих пор боятся подходить к этому месту — как черный кошмар, смотрит овраг в лицо молчащему небу.

Бабушка Гита знала каждого из убитых в лицо и по имени. Они составляли важную часть ее жизни, ее мира, лежащего ныне в руинах. Теперь нужно строить все с самого начала. Но как? Откуда прилетит дуновение жизни на эти обугленные пепелища? Мир опустел, и потерянные люди ходят в нем туда-сюда, как куклы в театре марионеток.

Дом бабушки был взорван в конце сорок первого, но какая-то часть мебели и вещей была еще до эвакуации оставлена соседям на сохранение. Слава богу, люди попались хорошие, и вернувшиеся женщины получили назад почти все, что просили сохранить перед отъездом. Бабушка Гита, Нехама и Изя жили теперь на улице Ленина вместе с семьей Хазановичей — немолодой парой, потерявшей в горниле войны сына и дочь. Сын погиб на Курской дуге, следы дочери потерялись во время поспешного бегства.

Нехама устроилась работать в кулинарный киоск, торгующий едой из городской столовой. Мало-помалу у нее образовался постоянный круг покупателей, так что заработка вполне хватало на жизнь. Хазанович работал бухгалтером; почти весь день этот печальный пятидесятилетний еврей проводил в конторе, уходя туда до девяти утра и возвращаясь после шести вечера. Дома он обычно молчал, уйдя мыслями в черную пропасть своей беды. Нет, мало осталось в местечке по-настоящему живых людей, не похожих на кукол-манекенов с вынутой, выжженной душой…