В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

оставляя матери хозяйственные заботы и присмотр за Изей.

В конце лета вернулся наконец лейтенант Исайка, и с его возвращением воцарились в доме Хазановичей радость и веселье. Исайка оказался не только шутником, но и мастером на все руки. Парень понимал в слесарном деле и был неплохим столяром. До войны в Гомеле он работал на одном из заводов. В два счета Исайка исправил все неполадки, залатал прохудившуюся крышу и даже сколотил для маленького Яшеньки удобную кроватку-качалку.

Но прошло еще несколько недель, и Исайка стал все чаще вспоминать о родном городе. Казалось бы, что ему искать там? Его родители и сестра не успели покинуть город перед приходом фашистов и погибли вместе с другими евреями, а старший брат еще не вернулся из эвакуации. Тем не менее Исайка стоял на своем: он должен обязательно поехать в свой Гомель!

7

Печально взирает на послевоенный мир старая Гита. Один за другим движутся дни, проходят, падают, исчезают. Распадается и без того крошечная еврейская община местечка. Что-то сломалось в жизни. Жуткая резня, устроенная Гитлером, изменила образ мысли тех, кто уцелел. Бабушка Гита просыпается по ночам и долго лежит без сна, уставив во тьму взгляд слезящихся глаз. О чем она думает? О камнях и деревьях, о дневных делах, о дочери-вдове и об Изе, внуке-сироте. Но, бывает, вертятся ее мысли вокруг более общих тем.

Бывает, вспоминает бабушка родное местечко — каким оно было до Катастрофы. Вспоминает, как жил тут народ Израиля, как ходили по улицам почтенные старики — медленно, степенно. И так же — потихонечку, шажок за шажком, не то двигалась, не то стояла на месте жизнь: завтра, как сегодня, сегодня, как вчера. Законы были законами, обычаи — обычаями. В Судный день все постились, и бабушка Гита тоже. Дети ходили в школу. Младенцы рождались, старики умирали.

Иногда память забрасывает ее еще дальше — в дореволюционное время. Сколько нищих лавчонок было тогда на улицах местечка! Евреи стояли за прилавками, на площади шумела рыночная толпа, многолюдная суета вскипала на улочках, суета еврейских буден и еврейских праздников. По вечерам женщины сидели на скамейках перед домишками, малые дети играли в уличной пыли, а из молельных домов доносились протяжные голоса молодых парней, раскачивающихся над священными книгами. Давным-давно смолкли эти голоса. Неподвижно лежит в своей постели бабушка Гита, смотрит в непроницаемую тьму.

Всего-то три недели и провел Исайка в доме Хазановичей. В начале месяца хешвана забрал он молодую жену, маленького сына и отправился на станцию. Что за безумие вселилось в человека? Вот вынь да положь ему Гомель! Как будто не был разрушен этот белорусский город во время войны.

Бухгалтер Хазанович и его жена Ципа проводили молодых до поезда. Присоединилась к провожающим и бабушка Гита. Осень была уже в разгаре. Накануне прошел дождь, жидкая грязь покрывала улицы и дворы. Хмурилось небо, деревья стояли голыми. Здание станции еще не отстроили, так что зал ожидания помещался все в том же бараке. На этот раз он был переполнен: люди, узлы, чемоданы, клубы махорочного дыма. Исайка, в офицерской форме и при медалях, пошел за билетами, а старики сгрудились вокруг Анечки, которая сидела на чемодане с дремлющим Яшкой на руках.

Подошел поезд, почти сразу последовали звонки — первый и второй, а с ними — поспешные прощания, поцелуи, слезы. И вот тогда, стоя у подножки вагона, вдруг ощутила бабушка Гита очень странное желание. Ей вдруг до дрожи в коленках захотелось уехать. Да-да, уехать. Сесть на этот вот поезд — и бежать, бежать, бежать как можно дальше отсюда. Как темна осенняя ночь в родном местечке, как немы улицы, как безмолвно равнодушное небо, какая давящая тоска гнетет человеческое сердце! Неужели не найдет она где-нибудь вдалеке хоть немножечко света — хотя бы один лучик, хотя бы один клочок неба…

Снова протрубил паровоз. Состав тяжело сдвинулся с места и стал набирать ход. Минута-другая — и пропал в тумане последний вагон, но три старых человека еще долго стояли, напряженно вглядываясь в дымный осенний сумрак.

Домой возвращались молча. Приближался вечер, сгущалась темнота мрачного неба, комья грязи слетали с колес телеги и шлепались в лужи. Двенадцать. Теперь их осталось всего двенадцать в этом местечке. Остальных нет — кто мертв, а кто уехал. Как видно, не хочется уцелевшим вновь пускать корни в эту землю, пропитанную кровью их родных и близких. Оттого-то и бегут они отсюда в большие города.

С восточного края горизонта надвигается ночь хешвана, серая и глухая. Скоро дождь пойдет хлестать по окнам и крышам.

1948

Иврит

Который день продолжается мой поединок со следователем. В его распоряжении — все мыслимые средства подавления, мои руки пусты.

Он позаботился о том, чтобы я остался в полном одиночестве, без малейшей связи с окружающим миром. Моя камера черна и тесна, толстый стальной лист приварен к окну изнутри, наклонная стальная решетка — снаружи. В мощной железной двери — дырка глазка. Днем и ночью расхаживает по коридору дежурный надзиратель. Его шаги размерены и ровны, как щелчки метронома; через равные промежутки времени открывается и снова захлопывается глазок. До сих пор меня пробирает озноб при воспоминании об этом едва слышном звуке.

Мой следователь — мужчина небольшого росточка, с желтоватым лицом и цепким взглядом. Он в чине майора, но носит гражданский костюм. С этим человеком мне выпало бороться в течение многих месяцев.

Спустя несколько лет после окончания великой резни, в которой погиб каждый третий еврей из тех, что населяли к тому времени планету Земля, в 1948 году было провозглашено Государство Израиль. И тут же к этому малому клочку земли устремились помыслы, благословления и надежды евреев всего мира. Евреи Советского Союза не стали исключением. Власти взирали на это явление с явным неодобрением. В стране царил тогда культ личности, и всем гражданам предписывалось падать ниц перед одним и только одним портретом-иконой. Любой отход от нормы поклонения жестоко наказывался. Огромную страну накрыла густая сеть тюрем