Глубокое ущелье - Кемаль Тахир

— Орхан-бей, погляди-ка, это не Кёль Дервиш взобрался на камень?

— Верно, сестра Аслыхан! Он самый.

Кёль Дервиш, на голове — островерхая шапка, голый до пояса, в руке — огромный рог, кричал во все горло:

— От гор Каф пришел я к вам, сестры и братья, джигиты-воины, люди племени кайи. Чего только не повидал в Индии да в Китае, у арабов, у персов. Все в памяти записал, с тем и пришел к вам!

Он поднял рог и затрубил, как архангел Гавриил, призывающий мертвых восстать из могилы в Судный день. На спине и плечах у него были вытатуированы разными красками обнаженные женщины. Поднимая руки, сводя и разводя лопатки, он заставлял их танцевать танец живота. Люди покатывались со смеху.

— По дешевке скупаю беев и властителей, кому не дорога своя душа, кто на золото падок!.. Поглядите, как пляшут на плечах моих гурии, белые девицы Кайсери, первые красавицы в мире.

Играя татуировкой, запел в ритме танца:

Выше радости нету, чем верность обету.Кто готов пострадать на этом пути?От слез и от стонов светлеет душа.Нет пищи иной на пути голыша.Кто за нами вослед рай готов обрести?..

Оборвал песню, поднял рог и опять протрубил.

— Здравствуйте, рабы божии!.. Здравствуйте, умудренные сердцем мужи! Здравствуйте, солнцеликие сестры! Лихой голыш Кёль Дервиш явился, поклонился, руки сложил, на колени пал, привет передал. Пришел он от душ великих, от истину постигших. Слушайте! Слушайте! Повидали мы мудрецов, коим ведомы семь глубин земли, семь высот неба. На верный путь меня наш пир наставлял, посохом по спине лупил, приговаривал: «О всемогущий!»... Туфли в пути прохудились, пока мы на площадь эту явились! Клич, обращенный к аллаху, без ответа здесь не останется. Руки скрестив на груди, шею склонив, стою я на площади. Все, что сказано, выслушал. На все, что спрошено, ответствовал. Опознали в нас мужа огузского. Были мы зелены — созрели! Мучила нас жажда — напились!..

Снова погудел в рог, поиграл изображениями женщин на спине и плечах, затянул на другой лад:

Гори, мое сердце! Вокруг погляди!Кто смеется над нами средь мира честного?Коли есть сила духа — в круг выходи!Нет силы иной, кроме сердца и слова!..

Наконец Орхан увидел в толпе Бала-хатун. Подвел к ней Лотос.

— Бала-хатун! Погляди, кого мы в реке выловили. Не смотри, что платье на ней,— русалка!

— Постой, постой! — Балкыз внимательным взглядом окинула Лотос.— И впрямь не видывала такой красавицы средь дочерей Адама! — Она обняла, поцеловала Лотос.— Добро пожаловать! Что это выдумал про русалку, Орхан-бей? Разве Лотос по-гречески значит русалка?

Лотос, залюбовавшись Балкыз, прослушала вопрос и залилась румянцем, отчего стала еще красивее. В разговор вмешалась Аслыхан и рассказала, как понесли кони, как повозка попала в реку. Балкыз забеспокоилась.

— Ай-ай-ай! Очень испугалась? Не простыла?

Кёль Дервиш выкрикнул имя Джимри. Они прислушались:

— Эй, сыновья Адама, рабы божии! О чем мы речь поведем? О Джимри, бедном туркменском парне...

Балкыз тихо спросила у Лотос:

— У вас знают про Джимри?

— Как не знать!

— Послушаем, может, что новое расскажет!

— Знайте, люди: лишь по воле всемогущего станет раб беем. Спесивец в люди не выйдет. Кто шагает, пройдет дорогу. Но только верной дорогой идти надобно. Кого жажда не обуяла, тот ничего и не получит. Но помни: харам — богом запретное, хеляль — богом дозволенное, и посему помыслы к нему обращены должны быть. Чем на чужого коня садиться, лучше вовсе не садиться. Чем на короткой веревке в пропасть спускаться, лучше совсем не спускаться. Лучше идти в одиночку, чем с плохим попутчиком. Лучше спать одному, чем с дурной бабой! Лихой джигит был Джимри, одна беда — скупец. Отсюда и имя его. Дай ему казну Креза, медяка не истратит такой. Вот смерть его и медяка ломаного дешевле оказалась... Объявил себя сыном Сельджука! А сам не отличал дверей от трубы, не знал ни пути, ни чина. Явился он к Караман-бею. Сел впереди мужей, что уделы саблей своей завоевывали, головы с плеч снимали, врага разбивали, голодных кормили, голых одевали. Прежде всех набросился на угощенье, не разбирая, голова ли, ребрышко, лопатка или хвост. В то самое время монголы взяли султана в Конье и увезли в Тавриз. Заковали в цепь, в темницу бросили. Напился как-то вина Караман-оглу Мехмет-бей, ударило оно ему в голову. Поглядел на Джимри, расхохотался. Приказал: «Колпак!» Принесли. На дурацкую голову всегда колпак найдется. «Наденьте»,— сказал. И околпачил Джимри. Саблей его подпоясал. Посадил на самого лучшего жеребца гнедого, скакуна благородного, что, почуяв врага, копытом землю бьет, пыль до неба взовьет. На таком один джигит десятерых одолеет. Увидели люди Джимри на коне — глазам не верят. Караманоглу приказал глашатаям: «Сообщите туркменам добрую весть! Нашелся хозяин сельджукского трона! Кто верен мне, пусть седлает коней!» Из Карамана и Эрманака войско набрал. Семижды опоясавшись поясом нетерпения, обнажив саблю, вышел в поход. Подошел к конийской крепости: «Открывайте ворота! Явился сын султана Изеддина!» Наместник открыть отказался. Тогда вышел вперед сам Джимри. Навстречу ему из ворот вылетел главный богатырь: «А ну, держись!»

Под мышкой копье в шестьдесят ладоней. Поднял коня на дыбы, думал с ходу выбить Джимри из седла. Не вышло. Джимри выхватил у него копье, ударил по голове. У богатыря свет померк в глазах, свалился с коня. Джимри поставил его, как верблюда, на колени, отрубил голову, на тетиве подволок к беям, бросил к ногам, как мяч. Тогда вышел из крепости старший сын наместника, Джимри крикнул: «Берегись, дубина!» Метнул в него палицу, да не попал. Сын наместника тоже решил его палицей сбить, но не сумел. Схватились на саблях. Панцири посекли, сабли затупились — один другого не одолели. Стали драться на копьях, не смогли друг друга наземь сбить.

А копья поломались — сцепились врукопашную, но из седла друг друга не вытащили. Под конец обессилел сын наместника, кровь из носа фонтаном хлынула. Пощадил его Джимри за храбрость. Прокричал жителям Коньи: «Знайте, я благороднее черного тигра! Величавей белой горы! Знатнее белого льва! Чернее черных скал! Храброе рыжего сокола! Отважней серого волка, хозяина гор. Открывайте ворота! Пришел я, чтоб сесть на трон дедов своих». Обманулись конийские недоумки, решили: «По храбрости видно наш султан!» Восстали. Подожгли крепостные ворота. Впустили Джимри... Не знал самозванец, что своей рукой надевает себе на шею петлю намыленную. Первым делом Джимри обложил город данью, точно гяурские земли. А визирем посадил Караманоглу. Приказал: «Отныне и впредь султанский диван говорит по-турецки и язык фирманов турецкий!» Уселся на троне... Услышал об этом в Тавризе ильхан Абака. Аж подскочил от гнева. Объявил войну и грабеж. Узнал об этом Джимри — и дай бог ноги из Коньи, а людям солгал: войско, мол, иду собирать. По всей стране прошел Джимри огнем и мечом. Что мог взять — забирал, чего взять не мог — сжигал. Добрался до Карамана. А монголы за ним. Братьев Караманоглу поймали да зарезали. Джимри скрылся у пастухов-кочевников. Но по скупости своей султанские сапожки из красного сафьяна с ног снять не захотел. По ним его и опознали. Связали, привезли к монголам. А те живьем с него шкуру спустили, набили соломой, насадили на копье и по всей стране возили, издеваясь, приговаривая: «Сладкую душу свою отдал несчастный Джимри за красные сапоги. Да будет памятно всем, эй, рабы божии!..»

Дервиш вдруг умолк и уставился на дорогу. Все обернулись.

На поляну выехали старейшины Сёгюта во главе с Осман-беем, шейхом Эдебали и Акча Коджой. Шейх Эдебали, восседавший на белом муле, был в длинном, подбитом соболиным мехом джуббе из зеленого сукна и в шароварах, заправленных в мягкие чувяки из желтого сафьяна. На голове возвышался огромный кавук, вокруг которого была обмотана хорасанская чалма. В таком наряде шейх появлялся обычно только на высоких собраниях братьев ахи. Из уважения к туркменам, с которыми в этот год вместе выезжал на яйлу, он заткнул за кушак из чистой бухарской шерсти двухаршинный палаш ахи. Седло на муле, уздечка, а особенно стремена — все было подлинным творением искусства, глаз не оторвешь.

Лотос не терпелось поскорее увидеть тридцатичетырехлетнего Осман-бея рядом с Бала-хатун, ведь молодой жене бея нельзя было дать больше четырнадцати. Но не в силах отвести глаз от Эдебали, она шепотом спросила:

— Кто этот благородный старец?

— Мой отец! — с гордостью ответила Бала-хатун.

Лотос не сумела скрыть удивления:

— Так он в деды годится!..

Балкыз рассмеялась, погладила по руке смутившуюся гречанку.

На поляне воцарилось молчание. Осман-бей пропустил шейха Эдебали вперед. Лотос с любопытством разглядывала удельного бея Битиньи, правителя Сёгюта. Темные мягкие волосы, нос с горбинкой, квадратный подбородок, сходящиеся на переносице брови — во всем его облике чувствовалась уверенность в себе, в своей силе, в удаче. Лотос вспомнила, как Орхан говорил: «Мы здесь чужие». Конечно, туркмены пришли сюда издалека, навсегда оторвались от родной земли. Чужаки, не на кого им опереться. Всегда в окружении других народов, они могли полагаться в этом краю только на свою силу. И тем не менее они глядели на мир уверенно, спокойно. Откуда в них столько достоинства? Лотос знала многих властителей — знатных воинов Византии, и первым среди них был, конечно, ее отец. Но они почти всегда были мрачными, вечно терзал их беспричинный гнев, одолевала гордыня и глупое чванство. Почему же эти люди были так отличны от них? Она должна понять причину. И девушка решила поговорить с Орхан-беем.