Он уже идет - Яков Шехтер

себе, и я выпроводил его побыстрее.

К сожалению, после этого случая мясник прожил всего несколько месяцев. Его место занял другой, и вся история быстро изгладилась из памяти евреев Белхатува, да и, честно признаюсь, из моей тоже.

Спустя полгода я, по своему обыкновению, засиделся над книгами до глубокой ночи. А когда еще у раввина городка есть время учиться? Днем ему не дают покоя бесконечные дела общины, как сказано: велики заботы народа Твоего, да руки коротки. Только после полуночи, когда стихал шум и гомон и самые настырные прихожане шли на боковую, я мог уделить несколько часов учению.

В ту ночь учеба шла туго. День выдался на редкость заполошный, я основательно устал и спустя час занятий уснул, сам того не заметив. Во сне предстали передо мной трое в белом, и главный спросил:

– Раввин Белхатува, ты помнишь историю с мясником, у которого ты отобрал экшер?

– Помню, – сказал я, содрогаясь от страха.

– Ответь: пуд масла – это было наказание и штраф с целью удержать мясника от повторения проступка или наказание и искупление за совершенный грех?

– Не помню, – честно ответил я.

– Подумай, – сказал главный. – Подумай и вспомни. Мы не спешим.

Меня всего трясло от ужаса. Я не знал, кто эти трое, но понимал, что они из другого мира, видимо судьи, пришедшие решать судьбу души мясника, а возможно, демоны-губители, посланные выполнить наказание. Для того, чтобы я не испугался и дал правильный ответ, они могли принять какой угодно облик. Трясло меня от самого прикосновения к другой реальности, иному миру. Я собрался с мыслями и вспомнил:

– Это было наказание и штраф.

– Спасибо, раввин Белхатува, – хором сказали трое и пропали, а я проснулся. Хотел встать на ноги – и почувствовал такую усталость, словно весь день таскал мешки. Посмотрев на стенные часы, я понял, что мой сон длился всего несколько минут. Попытался продолжить учебу, но мысли путались, и вскоре я снова уронил голову на руки. Во сне ко мне явился мясник. Он был мрачен и зол.

– Что же ты наделал, раввин Белхатува?! – закричал он истошным голосом. – Ты погубил мою душу, отправил ее на муки и страдания.

– Да как же я мог тебя отправить на муки?!

– У него еще хватает совести спрашивать?! Если ты такой непонятливый, почему берешься судить людей и решать их судьбы и в этом мире, и в мире земном?

От его слов я задрожал еще сильнее, чем при встрече с тремя в белом.

– Меня присудили к страданиям Геинома, искупать грех продажи трефного мяса, – продолжил мясник, дергая углом рта. – Но я возразил, что раввин Белхатува уже назначил мне искупление, которое я честно выполнил. Тогда они спросили тебя, и ты ответил, что это было не искупление, а наказание и штраф. Поэтому сейчас меня отправляют на адские муки, и в этом виноват только ты, ты – и никто другой.

Я проснулся в трепете, тем же утром отказался от должности раввина, собрал семью и уехал из Белхатува в Курув. С тех пор я никому не предлагаю судьбоносные решения. Главные вещи в своей жизни человек должен решать сам и спрашивать совета у тех, кто не боится его давать.

– Но зачем тогда Шейна послала меня поговорить с вами? – удивился Айзик.

– Эх, юноша, – тяжело вздохнул реб Гейче. – Жена послала, ты поговорил. А теперь думай сам. Ты мужчина, ты глава семьи, никто вместо тебя не может принять решение.

Он поглядел на оторопевшего зятя, наморщил лоб и продолжил:

– В словах Шейны есть смысл. Тут, рядом с нами, вам будет куда проще поднимать детей. У тебя ведь нет ремесла в руках, а жить на халуку несладко. Но… последняя просьба отца – это очень, очень серьезно. Что же касается заработка, то о нем беспокоиться не стоит. Пока у меня есть силы, я буду вам посылать деньги. Так что первые годы вы не пропадете, а дальше… Всевышний позаботится о том, как будет дальше…

Тяжело громыхнуло прямо над крышей дома, на Курув налетела поздняя осенняя гроза. Реб Гейче отпил простывшего чаю, снова промокнул губы и повернулся к окну. Каждая вспышка молнии выхватывала из мрака то купу бронзовых вязов, то желтые, гонимые ветром облака, то позолоченный купол костела. На фоне этой бури тишина, тепло и уют, царившие в комнате, сразу настраивали сердце на возвышенный лад.

Айзик вдруг начал понимать, что главное в жизни несовместимо с взбудораженностью и суетой. Суета обязана уйти, оставив душу свободной для принятия мира. Всевышний вершит свои дела неторопливо, и, чтобы понять Его замысел, в сердце должно войти умиротворение, открыв его для восприятия чистых впечатлений.

Реб Гейче повернулся к собеседнику. Его лицо разгладилось, словно созерцание ночной грозы омолодило его на несколько лет.

– Твои доводы, Айзик, весьма серьезны, – сказал он. – И не менее весомы, чем возражения Шейны. Необходимо отыскать выход из этого кажущегося тупика и примирить вас. Когда у человека болит тело, он идет к врачу, и тот прописывает ему лекарство. Когда болит душа, лекарство ищут у раввина. Передай жене, что я пойду вместе с вами к ребе Михлу.

И вот еще что. Запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу. У каждого человека есть сильные стороны и слабые, хорошие свойства характера и плохие. Если ты хочешь наслаждаться хорошими сторонами твоего супруга, научись принимать и прощать плохие.

К удивлению Айзика, Шейна слушала его очень спокойно. Он ведь не знал, не догадывался, что творится в душе жены, и ожидал такого же жесткого ответа, как в первый раз. Но мысли о возможном разводе источили сердце Шейны и сделали ее мягче масла и податливей пуховой подушки.

К ребе Михлу отправились на следующий день после полудня. Гроза прошла, и в Курув вернулась светлая осень, но на улицах еще стоял слабый туман от вчерашнего ливня. Ивы на левом берегу Курувки поредели за одну ночь, желтые листья, кружась, непрерывно опускались на воду.

Раввин попросил Айзика изложить суть дела. Затем перевел взгляд на Шейну. Та повторила свои возражения, но уже совсем иным тоном, без прежнего запала и злости. После этого говорил реб Гейче. Айзик ожидал, что его слова огорчат Шейну, но та выслушала их спокойно, почти равнодушно.

Ребе Михл опустил голову и принялся внимательно рассматривать лежащий на столе перед ним закрытый том Талмуда. Через несколько минут он снял очки, потер глаза указательными пальцами, снова водрузил очки на нос и сказал:

– Решать, конечно, вам, но со всех точек зрения я считаю переезд в Иерусалим целесообразным. Обещаю, что, в заслугу