Он уже идет - Яков Шехтер

семье, надо уступать.

– Значит, они слезами и плачем всегда будут добиваться того, чего желают? Так невозможно строить семейную жизнь!

– Ты невнимательно меня выслушал. Я сказал: всегда уступать в первую минуту. В первую – уступать, а потом, когда волнение схлынет и жена вновь обретет возможность спокойно думать, – вернуться к разговору. Так устроены женщины, и с этим необходимо считаться.

– Понял, ребе Михл, сделаю, как вы говорите. Но все-таки… что с моим вопросом?

– Конечно, ехать, – без колебаний постановил ребе Михл.

– А Шейна? – осторожно спросил Айзик. – Она ведь не хочет. Боится, что жить будет не на что, и родителей боится оставить. Эти причины никуда не денутся, даже когда волнение пройдет.

– Вот тогда и приведи ее ко мне, – завершил разговор ребе Михл.

После того разговора Шейна долго не могла прийти в себя. Айзик в панике убежал в синагогу, ему явно не хватало ни сил, ни решимости довести беседу до конца. Зато у Шейны решимости было хоть отбавляй… первые полчаса после того, как за мужем закрылась дверь. А вот потом, оставшись одна со своими мыслями и примерив на себя платье разведенной жены, Шейна начала утрачивать решительность со скоростью лесного пожара.

Она вдруг поняла, что привязалась к Айзику, и ей хорошо с ним, и вовсе не хочется расставаться. И кто дернул ее за язык говорить ему такие обидные, унижающие слова. Ведь известно – заработок с Небес, и если тысячи евреев живут на Святой земле на эту самую халуку, то и они вдвоем как-нибудь смогут. Родители ее, хвала Создателю, еще крепкие, бодрые люди, в Куруве остаются три ее брата и четыре сестры. Она сама, сама сказала мужу: мы с тобой лишь закладываем основу нашего семейного дома, и тут же собственными руками решила разрушить эту основу. Какая же все-таки она дура, какая дура!

Когда на следующий день Айзик вернулся домой после разговора с ребе Михлом, от былой уверенности Шейны не осталось и следа. Она была готова ко всему и походила на созревший плод, падающий в руки сборщика урожая от первого же прикосновения.

Выслушав мужа, Шейна разрыдалась.

– Почему ты снова плачешь? – удивился Айзик. – Неужели поговорить с раввином тоже боишься? Я же не уговариваю тебя переезжать в Иерусалим. Не хочешь – не надо, останемся в Куруве. Но прежде, чем окончательно решиться на что-либо, давай сходим к ребе Михлу.

– Не женское это дело ходить по раввинам, – отирая слезы, произнесла Шейна. – Он умный, а я глупая, плохо соображаю. Он меня уговорит, убедит, заставит сделать то, что ты хочешь, и я потом буду всю жизнь несчастной. Поговори лучше с моим папой. Он ведь тоже был раввином города, тоже может дать хороший совет.

– Как? – изумился Айзик. – Реб Гейче был раввином города?

– Конечно. Просто он не любит об этом рассказывать. Поговори, поговори с ним.

– Но почему ты словом про это не обмолвилась? Выходит, я женат на дочери раввина? Сюрприз, нечего сказать!

– А ты думал, что уже все про меня знаешь? – сквозь слезы улыбнулась Шейна.

Ужинали всей семьей в столовой, за длинным столом из мореного дуба. Тяжелые стулья с неудобными гнутыми подлокотниками, закрученными на концах в резные спирали, больше походили на кресла. Во время еды не было принято разговаривать, зато после, случалось, завязывались длинные беседы. Шейна под каким-то предлогом увела мать на кухню, затем позвала туда служанку и затеяла возню с кастрюлями и ухватами.

– Да, я получил должность раввина в двадцать два года, – нимало не удивившись, ответил реб Гейче. – Небольшой городок Белхатув, пятьдесят верст от Лодзи, скромная еврейская община. Как и во всякой общине, для нормальной жизни нужны шойхет, моэль, синагога, миква. Все это там было, и я начал работу. А почему ты вдруг заинтересовался моим прошлым?

– Мне Шейна только сегодня рассказала, – ответил Айзик. – Разве я могу удержаться и не спросить, как вы оказались в Куруве?

– О, это весьма непростая история. Но раз уже зашел разговор, так и быть, расскажу. Ты ведь мой зять, муж моей любимой дочери – значит, мой сын. А в семье нет тайн. Понимаешь?

– Конечно-конечно, никому ни слова, – заверил Айзик.

– Хорошо, что ты такой понятливый. Тогда слушай.

Но вместо рассказа реб Гейче надолго замолк. Он сидел чуть сгорбившись, словно прислушиваясь к внутреннему голосу. Глаза затуманились, пытаясь разглядеть подробности событий, густо запорошенных временем. Айзик почтительно молчал, ожидая, пока тесть соберется с мыслями. В окне за его спиной мельчайшими осколками изумруда посверкивали низкие звезды осени.

– Ты знаешь, – наконец нарушил молчание реб Гейче, – все это словно не со мной было. В голове сохранились детали тех лет, хвала Всевышнему, память у меня замечательная. Но не я это был, не я.

Он закашлялся, отпил чаю, промокнул губы салфеткой и посмотрел на Айзика.

– Сказано: по какой дороге человек хочет идти – по той его и ведут. И не нужно думать, будто с ним ничего при этом не происходит. Того Гейче, который вышел на новый для себя путь, уже давно нет. И это не только влияние прожитых зим и весен, внутри меня все переменилось. Я чувствую по-другому, смотрю на мир другими глазами. Вот вспоминаю невозвратное – и понять не могу: неужели это был я?

Ну да ладно, вернемся к истории. Спустя несколько месяцев после того, как я принял бразды правления общиной Белхатува, мясника поймали на продаже трефного мяса. Зарезав быка, шойхет сделал проверку и нашел гвоздь, пробивший стенку желудка. Разумеется, сообщил об этом мяснику, дело обычное, случается постоянно. Но бык попался особенно крупный, и мясник пожадничал. Вместо того чтобы дешево отдать тушу мяснику-поляку, он не сдержался и стал продавать трефное мясо евреям.

Почему он предполагал, будто об этом никто не узнает, совершенно непонятно. Городок маленький, все про всех все знают. Но жадность слепит глаза и дурманит голову. Я отобрал у него экшер, лицензию на продажу кошерного мяса, и начал искать другого мясника. Виновник происшествия пришел ко мне на следующий день, рыдал и винился, умолял не лишать его семью куска хлеба. Он сам не понимал, что его подвигло на столь злостный проступок. Обещал, что больше никогда и ни под каким видом не нарушит ни одного закона.

Я был с ним знаком и раньше, он производил впечатление честного, добропорядочного еврея. Молился ежедневно в миньяне, приходил на уроки, жертвовал на бедных. В общем, видя его искреннее раскаяние, я присоединил милосердие к суду, наложил на него штраф – пуд масла для синагоги на зажигание светильников – и вернул ему экшер. Он так благодарил, что мне стало не по