Двор Карла IV. Сарагоса - Бенито Гальдос

Все было сделано, как он приказал. Отступление прошло в полном порядке: пока часть нашего отряда сдерживала наседавшего неприятеля, остальные готовили путь для отхода. Искусный маневр был проведен с лихорадочной быстротой, причем за все это время французы не отвоевали у нас ни одной ступеньки; как только пролом оказался достаточно широк, чтобы через него могли одновременно пролезть три человека, мы тотчас же выбрались на крышу. Нас оставалось девять: трое так и не поднялись с пола, а четвертый был ранен у самого пролома и живым попал в руки врага.

Оказавшись на крыше, мы чуть не подскочили от радости. Далеко, за домами предместья, виднелись французские батареи. Мы оставили у пролома двух часовых, велев им стрелять в каждого, кто вздумает высунуться наружу, и на четвереньках проползли довольно большое расстояние, осматривая сверху местность. Но затем, не успев сделать и двадцати шагов, мы вдруг услышали громкой смех и голоса. Нам показалось, что это французы. В самом деле, из широкого слухового окна близлежащего дома на нас с хохотом глазели проклятые враги. Они не замедлили открыть огонь; укрываясь за трубами, за углами и выступами крыш, обычными для местных строений, мы отвечали им выстрелом на выстрел, а на их проклятия и брань — тысячью ругательств, на которые вдохновляла нас неисчерпаемая изобретательность дядюшки Гарсеса.

Наконец мы отступили и спрыгнули на крышу соседнего дома. Мы полагали, что в нем находятся наши, и потому безбоязненно пролезли через чердачное окно, надеясь затем спокойно спуститься на улицу, а там примкнуть к какому-нибудь отряду и продолжить рискованное путешествие по коридорам, лестницам, крышам и чердакам. Но не успели мы соскочить на пол, как услышали в комнатах над нами частую ружейную трескотню.

— Там дерутся, — объявил Гарсес. — Это наверняка те же французы, которые были в соседнем доме. Они перебрались сюда и, видимо, нарвались на наших. Черт побери! Сейчас же вниз! Все вниз!

Перейдя с этого чердака на соседний, мы увидели приставную лестницу, по которой можно было спуститься ко входу в большую комнату. Через двери ее доносился оживленный гул голосов, среди них преобладали женские. Шум боя слышался здесь гораздо слабее и шел откуда-то снизу. Мы скатились по лестнице и оказались в большом помещении, буквально набитом людьми, преимущественно стариками, женщинами и детьми, нашедшими здесь убежище. Многие лежали на тюфяках, и на лицах у них виднелись следы страшной болезни; несколько неподвижных тел распласталось на полу, и по всему было видно, что несчастные испустили последний вздох совсем недавно! Другие, раненые, будучи не в силах терпеть жестокую боль, стонали; кое-кто из старух плакал или молился. Временами раздавались жалобные голоса: «Воды! Воды!»

Как только мы спустились, я разглядел в конце зала дядю Кандьолу, который тщательно укладывал в кучу разное старье, одежду, кухонную утварь и посуду. Он сердито отгонял любопытных ребятишек, которым не терпелось порыться в этой никчемной рухляди, и, преисполненный тревоги, любовно перебирал свои сокровища, стараясь не проворонить ни одной вещицы. При этом он приговаривал:

— Две чашки у меня уже стащили. Не сомневаюсь, они у кого-то из присутствующих. Всюду беспорядок, властей больше нет, и никто не гарантирует человеку сохранность его имущества. Прочь отсюда, негодные мальчишки! Вот теперь все хорошо!.. Будь прокляты эти бомбы и тот, кто их выдумал! Добро пожаловать, сеньоры военные! Нельзя ли поставить здесь пару часовых для охраны этих ценных вещей, которые мне удалось спасти с таким трудом?

Нетрудно догадаться, что мои сотоварищи лишь посмеялись над столь нелепыми домогательствами. Мы уже собирались уйти, когда я увидел Марикилью. Несчастная девушка сильно изменилась — от бессонницы, слез и страха, но отчаяние, царившее вокруг и охватившее ее самое, лишь подчеркивало прелесть ее красивого лица. Она заметила меня и сразу же поспешила наперерез, явно желая поговорить со мною.

— А где Агустин? — спросил я ее.

— Внизу, — дрожащим голосом ответила она. — Там дерутся. Все, кто скрывался в этом доме, были в разных комнатах. Отец пришел с доньей Гедитой сегодня утром. Агустин принес нам поесть и отвел нас в комнату, где был тюфяк. Вдруг мы услышали удары в стену — это были французы. Явились наши солдаты и велели нам перейти в эту верхнюю комнату, потом перенесли сюда раненых и больных. Здесь нас всех и заперли, а французы, проломив стену, натолкнулись на испанцев и вступили с ними в бой… Ах! Агустин тоже внизу…

Пока она рассказывала, вошла Мануэла Санчо с двумя кувшинами воды для раненых. Несчастные, словно одержимые, со всех сторон кинулись к ней и кулаками стали оспаривать друг у друга стакан.

— Не толкайтесь, сеньоры, не торопитесь! — смеясь, урезонивала их Мануэла. — Воды хватит всем. Наши побеждают. Выбить французов из спальни было нелегко, но сейчас они удерживают лишь половину гостиной, потому что другая половина уже в наших руках. Из кухни и с лестницы их тоже скоро вышнырнут. А пол там весь завален трупами.

Марикилья вздрогнула от ужаса.

— Я хочу пить, — сказала она мне.

Я попросил воды у Мануэлы, но единственный принесенный ею стакан был занят, так как переходил от одного жаждущего к другому. Тогда я, чтобы не ждать, взял чашку из груды вещей, принадлежавших Кандьоле.

— Эй вы, нахал! — завопил он, хватая меня за руку. — Сейчас же положите чашку на место!

— Я взял ее, чтобы напоить эту девушку, — возмутился я. — Неужели вы так дорожите своим хламом, сеньор Кандьола?

Скупец ничего не ответил, но дал мне напоить его дочь: когда она напилась, один из раненых нетерпеливо выхватил у нее чашку, а после него посудина пошла по кругу. Уходя вдогонку за товарищами, я заметил, что дон Херонимо не спускал злых глаз со своей отбившейся от рук собственности, которая так долго не возвращалась к законному владельцу.

Мануэла Санчо была права, говоря, что мы побеждаем. Французов выбили из первого этажа, но они отступили на тот же этаж соседнего дома и теперь дрались там. Когда я спустился вниз, бой сосредоточился в кухне, где неприятель защищался особенно ожесточенно, все остальные комнаты были уже в наших руках. На залитом кровью полулежало множество трупов, как наших, так и французских солдат. Наконец отряд горожан и военных, взбешенных тем, что им никак не удается захватить эту проклятую кухню, откуда так отчаянно стреляют, ворвался в нее со штыками наперевес, и, хотя многие из смельчаков погибли, их натиск решил дело: за ними ринулись другие и, наконец, все остальные.

Устрашенные такой дерзостью, солдаты императора в поисках выхода лихорадочно заметались по лабиринту, который они сами же создали, пробив в стенах комнат проходы. Осажденные гонялись за ними. По коридорам и помещениям, запутанная цепь, которых могла бы свести с ума самого опытного топографа. Настигая врагов, мы уничтожали их. Некоторые из французов отчаявшись, выпрыгивали через окна во двор. Отвоевав таким образом один дом, мы заодно захватили соседний и принудили французов отступить на прежние позиции, то есть в два дома, расположенные в самом начале улицы Павостре.

После этого мы подобрали убитых и раненых. К моему огорчению, среди последних я нашел Агустина Монторью, раненного в правую руку, хотя и не опасно. В этот день численность нашего батальона сократилась вдвое.

Несчастные, укрывшиеся на верхнем этаже, надумали вновь расположиться в разных комнатах, но военные, сочтя это опасным, заставили всех покинуть дом и искать себе убежища в более надежных местах.

С каждым днем, часом, мгновением защищать город становилось все труднее ввиду огромных потерь, которые мы несли от огня противника и эпидемии. Тысячу раз счастливы те из сарагосцев, кто, подобно отважным защитникам улицы Паломар близ монастыря Санта-Энграсия, оказался погребенным под руинами взорванных домов. Там, где изувеченные страшными ранами, лишенные всякой помощи люди лежали сотнями и медленно умирали, зрелище было поистине жуткое. Рассчитывать на медицинскую помощь могла лишь сотая доля тех, кто в ней нуждался. Милосердие женщин, усилия патриотов, напряженный груд в лазаретах — всего этого было слишком мало.

Настал день, когда защитниками города овладела какая-то бесчувственность, вернее, тупое нечеловеческое равнодушие. Мы привыкли смотреть на груды мертвецов, как на кучи мешков с шерстью; мы привыкли, не испытывая жалости, взирать на длинные вереницы раненых, жавшихся к стенам домов и лечивших себя как бог на душу положит. Страдания, казалось, заставили забыть о наших телесных потребностях, и жизнь в нас поддерживала одна лишь сила духа. Постоянная близость опасности изменила наш характер: в нем появилась совершенно новая черта — полное презрение ко всему материальному и совершенное безразличие к жизни. Каждый в любую минуту ожидал смерти, и мысль о ней никого не тревожила.