Алмаз раджи (сборник) - Роберт Стивенсон

Такова была исповедь мсье де Воверсена; конечно, я привел ее с некоторыми отступлениями, связанными с ошибками памяти и неточностями перевода. Я назвал Воверсена его собственным именем, чтобы другой странник, если он встретит этого артиста с его гитарой, папироской и мадемуазель Феррарьо, узнал его. Разве не должен весь мир воздать дань уважения этому верному поклоннику муз? Да ниспошлет ему Аполлон стихи, какие еще никому не снились, да не будет больше река скупиться для него на живое серебро, да будут милостивы к нему морозы во время долгих зимних странствий, да не оскорбит его грубый деревенский чинуша и да не покинет его мадемуазель Феррарьо, чтобы он мог всегда смотреть на нее преданными глазами и аккомпанировать ей на своей гитаре!

Марионетки оказались убогим развлечением. Была сыграна пьеса под названием «Пирам и Тисба» в пяти смертоносно длинных актах, написанных александрийским стихом. Одна марионетка была королем, другая злым советником, третья, якобы одаренная изумительной красотой, изображала Тисбу. Кроме того, на сцене появлялись стражники, упрямые отцы и придворные. В течение двух-трех актов, которые я выдержал, не случилось ничего особенного, но вам приятно будет узнать, что единство места и времени было соблюдено, и пьеса, за одним исключением, подчинялась всем классическим правилам. Исключение составлял комический поселянин, тощая марионетка в деревянных башмаках. Кукла говорила прозой на сочном диалекте, очень нравившемся зрителям. Селянин этот позволял себе всякие вольности по отношению к особе своего монарха, лупил коллег-марионеток деревянным башмаком по зубам и, в отсутствие говорящих стихами поклонников, принимался сам ухаживать за Тисбой – но опять же в прозе.

Игра этого малого и пролог, в котором хозяин кукольного театра юмористически хвалил свою труппу, прославляя актеров за их полное равнодушие к аплодисментам и шиканью, а также за их преданность искусству, вызывали улыбку. Но жители Преси были в восторге. Действительно, если вам показывают что-либо такое, за что вы заплатили, вы почти наверняка останетесь довольны. Если бы с нас брали по десять су с головы за созерцание заката или если бы Господь посылал сборщика с бубном перед тем, как зацветет шиповник, как громогласно упивались бы мы этими красотами! Но глупые люди быстро перестают замечать подобные вещи, как и добрых друзей, а некий Всеобщий Торгаш катит себе в своей рессорной тележке, не замечая ни цветов по обочинам дороги, ни небесных красок у себя над головой.

Возвращение в цивилизованный мир

О том, что случилось за два следующих дня, у меня немного осталось в памяти и почти ничего в записной книжке. Река спокойно несла свои воды среди прибрежных пейзажей. Лишь прачки в синих платьях и рыбаки в синих блузах разнообразили зеленые берега; смешение этих двух цветов казалось сочетанием листьев и цветов незабудок. Симфония в незабудках – я думаю, так Теофиль Готье[73] мог бы охарактеризовать эту панораму. Небо было чистым и безоблачным, и в спокойных местах поверхность реки служила зеркалом для неба и берегов. Прачки весело окликали нас, а шелест деревьев и шум воды служили аккомпанементом нашей дремоте.

Мощь реки и ее неутомимое стремление завораживали. Теперь она стала уверенной, спокойной и сильной, словно взрослый, сильный и решительный человек. На песках Гавра нетерпеливо гремел поджидавший ее океанский прибой.

Что до меня, то, скользя по этой движущейся проезжей дороге в скрипичном футляре моей байдарки, я тоже начинал скучать по моему океану. Цивилизованный человек рано или поздно преисполняется тоски по цивилизации. Мне надоело погружать весло в воду, мне надоело жить на задворках жизни, я жаждал снова очутиться в самой ее гуще, приняться за работу, вернуться к людям, понимающим мой язык, для которых я человек, во всем им равный, а не какая-то диковинка.

Письмо, полученное в Понтуазе, добавило нам решимости, и мы в последний раз вытащили наши байдарки из Уазы, которая так долго несла их на себе под дождем и солнцем. На протяжении стольких миль это безногое вьючное животное было связано с нашей судьбой, что, расставаясь с ним, мы испытывали грусть. Мы удалились от привычного мира, странствовали вне его, теперь же снова возвращались в знакомые места, в которых сама жизнь несет нас, и нам не нужно работать веслом, чтобы находить приключения. Теперь нам, словно путешественникам в какой-нибудь пьесе, предстояло вернуться и взглянуть, какие изменения внесла судьба в наше окружение за время нашего отсутствия, какие сюрпризы ждут нас дома, а также далеко ли и в каком направлении продвинулся за этот срок обитаемый мир.

Греби хоть весь день напролет, но только вернувшись к ночи домой и заглянув в знакомую комнату, ты обнаружишь Любовь или Смерть, поджидающую тебя у очага; а самые прекрасные приключения, надо вам знать, – вовсе не те, которых мы ищем.

Клад под развалинами Франшарского монастыря

1. У постели умирающего клоуна

Еще не было шести часов, когда содержательница деревенской гостиницы, мадам Тентальон, послала за доктором: заболел один из ее жильцов, клоун по профессии. Однако пробило десять часов, а доктор все не являлся. Не дождавшись его, мадам Тентальон, опасаясь брать на себя ответственность, послала другого гонца к доктору Депрэ, жившему поблизости, и просила его навестить больного.

Когда посланец позвонил у двери докторского дома, тот сидел за рукописями в углу маленькой столовой, а жена его дремала в другом углу, у камина.

– Что ж вы раньше не пришли, черт побери! – крикнул доктор. – В таких случаях медлить нельзя.

И, как был, в туфлях и ермолке[74], так и зашагал по улице.

Если бы ему пришлось тысячу лет прожить на свете, то и тогда он не забыл бы этот визит, и не потому только, что представившаяся его глазам картина поразила воображение доктора своей необычайностью и даже живописностью, а потому, что этот визит стал событием в его жизни. Доктору уже перевалило за сорок лет, и вот теперь, когда он отворил дверь на чердачке гостиницы, в его жизни началась новая эпоха.

Комната была большая, тусклая, освещенная единственной свечкой, стоявшей на полу. Больной клоун с красным от пьянства носом лежал на убогой кровати, вытянувшись во весь свой громадный рост; хозяйка гостиницы стояла, склонившись над ним. Около кровати сидел на стуле и болтал ногами мальчуган лет одиннадцати-двенадцати. Кроме этих троих, здесь не было никого, если не считать их теней. Благодаря обширным размерам комнаты, тени удлинялись до бесконечности. Профиль клоуна обозначался на стене в карикатурном виде, и нельзя было смотреть без смеха, как нос его то вытягивался, то сокращался – смотря по тому, в какую сторону колебалось пламя свечи. Тень, отбрасываемая фигурой хозяйки, представляла бесформенную массу; иной раз слегка обозначались гигантские плечи, иногда выступала огромная голова; ножки стула вытянулись, словно ходули, а сидевший на нем мальчуган напоминал облачко, зацепившееся за угол крыши.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});