Несравненная Екатерина II. История Великой любви - Ольга Чайковская

Но нелепость – это бы еще полбеды: Дашкова была бессердечна. «Нежная, редкая мать», она портила жизнь своим детям, как только умела. Резче всего это обнаружилось в истории с сыном, который женился по любви на неровне, а Дашкова отказалась признать его женитьбу и фактически с ним порвала.

Ее поступок вызвал возмущение в широком кругу просвещенных людей, отозвался на него и Державин – и притом самым неожиданным образом. В 1788 году умерла Мария Александровна Румянцева, статс-дама, пережившая восемь самодержцев, любившая в разговоре намекать на то, что у нее был роман с Петром I: мол, недаром ее сына зовут Петром и у него такой яркий талант полководца. Ода на ее смерть, написанная Державиным, по существу, едва ли не целиком посвящена Дашковой, тогда живой и здоровой, – именно ее поступку по отношению к сыну. Главная мысль оды примерно такова: Румянцева «зрела в торжестве и в славе и в лаврах сына своего», фельдмаршала, – а она, княгиня, что со своим сыном делает? Эту тему Державин разрабатывает очень подробно.

«Терпи!» – говорит он Дашковой, все еще образуется. «Пожди! – и сын твой с страшна бою» (молодой Дашков был в это время на турецкой войне)

Иль на щите, иль со щитом,С победой, славою, женою,С трофеями приедет в дом.И если знатности и златаНевестка в дар не принесет,Благими нравами богата,Прекрасных внучат приведет.Утешься, – и в объятьи нежномОблобызай своих ты чад;В семействе тихом, безмятежномФессальский насаждая сад,Живи и распложай науки…

Далее – кажется, не без некоторого яда, – выразив надежду, что княгиня подавила в себе страсти, и прежде всего желание «первою в вельможах быть», Державин старается внушить ей мысль – главную, заветную мысль XVIII века:

Одно лишь в нас добро прямое,А прочее все в свете тлен;Почиет чья душа в покое,Поистине тот есть блажен.

Но Дашкова «распложала науки», а все остальные советы великого поэта – отбросить сословные предрассудки и понять, что дело не в знатности, а в душевных качествах, в сердечном тепле, – все это было ей недоступно. Значение же главной мысли XVIII века – о «покое души» – княгиня вообще не в состоянии была понять. Она была раздражительна, крайне конфликтна, у нее повсюду были враги – ее вражда со Львом Нарышкиным была знаменита; и когда в ее поместье вторглись две нарышкинские свиньи, княгиня велела зарубить их топором (убеждена, что при известии об этом Екатерина не преминула отметить грубое нарушение презумпции невиновности, поскольку свиньям наверняка не дали возможности объяснить свое поведение). Зарубленные топором свиньи – какое уж тут Просвещение.

Душа узкая, стянутая эгоизмом, не умеющая любить. И ее декламации по поводу любви к мужу тоже доверия не вызывают, тем более что князь Михаил Дашков был влюблен не в жену, а в Екатерину (как сообщает Пушкин со слов его дочери).

Дашкова не только не принимала ни малейшего участия в огромной просветительской работе, которую вела Екатерина 60-х годов, она была совершенно лишена духовной энергии и душевной широты, которые отличали императрицу и ее сподвижников.

Тем больше внимание должны мы уделить тем, кто действительно был рядом с Екатериной. И тут прежде всего – Орлов.

Глава седьмая

Семилетняя война, и Кенигсберг уже нами взят. По улице города идут четверо офицеров, один прусский и трое русских; встречают старичка, прусского отставного полковника, весьма чопорного, напудренного, в старинном мундире. Прусский офицер, увидев старичка, страшно обрадовался и стал просить, чтобы тот показал им все свои «упражнения» и «хитрости»; старичок полковник привел их к себе, в комнату, загроможденную «множеством всякого рода машин, орудий и инструментов», принялся суетиться, показывая свои последние работы, а русский офицер, описавший все это в своих мемуарах, стал осматриваться. «Не могу изобразить, с каким ненасытно-любопытным оком перебегал я с одного предмета на другой и с какой жадностью пожирал все своими глазами. Превеликое множество находилось тут таких вещей, каких я еще отроду не видывал и о которых не имел еще никакого понятия. Были тут токарные разных манеров станки, были полированные машины, было множество разных физических, оптических, математических и механических инструментов и орудий. Была огромная библиотека, множество всякого рода зрительных труб, зажигательных зеркалов, микроскопов, глобусов, карт, эстампов, разложенных книг и развешанных по стенам железных пил, долот, резцов и всякого рода рабочих орудиев и инструментов». Офицер глядел на все это, не мог наглядеться, готов был провести тут весь день, «все перебирать и пересматривать».

Но спутники его торопились в гости, старичок не успел показать и сотой доли того, что имел, да к тому же обо всем этом «говорено было в такую скользь», что наш любитель редкостей почти ничего не смог понять. Он надеялся, что, отстав от товарищей, вернется к старичку, но тот вышел вместе с ними и запер дверь. Трое офицеров отправились в гости, а четвертый в великой досаде – к себе домой.

Компания эта для нас любопытна. Прусский офицер – граф Шверин, флигель-адъютант самого Фридриха II, недавно взятый в плен русскими. «Как был весьма знатного рода, а потом малый молодой, свежий, ловкий, проворный и сущий красавец и разумница, а притом до того находился у короля в милости, то не только не содержан был он у нас взаперти, но оказываемо ему было от всех наивозможнейшее уважение. Он жил у нас совсем на свободе и имел только у себя для имени двух приставов, таких же ребят молодых, таких же ловких, проворных и красавцев». Одним из них был Григорий Орлов, другим его двоюродный брат Зиновьев, оба тогда поручики; А четвертый был Болотов (так красочно рассказавший нам, как развлекался со своими приятелями новоявленный император Петр III).

«Сии три молодца были тогда у нас первые и наилучшие танцовщики на балах, и как красотою своею, так щегольством и хорошим поведением своим привлекали к себе всех зрение. Ласковое и, в особенности, приятное обхождение их приобрело им от всех нас искреннее почтение и любовь, но никто так тем не отличался, как помянутый господин Орлов. Он и тогда имел во всем характере своем столь много хорошего и привлекательного, что нельзя было его никому не любить». Они подружились, Орлов и Болотов, Орлов называл друга Болотенко, опекал, помог ему, провинциальному дворянину, войти в круг светской молодежи. Андрею очень хотелось танцевать на балах, но он был застенчив, да и не знал, как посмотрит на такую вольность его генерал. И Орлов пошел уговаривать генерала. «Да умеет ли он танцевать?» – спросил генерал. «Я думаю, что умеет», – ответил Орлов. И пустился Андрей «во вся тяжкая», принялся «прыгать и вертеться с самими принцессами, графинями и баронессами и стоять нередко в ряду с самими генералами в лентах и кавалериях». А потом пошли маскарады, которых Болотов сроду не видывал и которые произвели на него большое впечатление.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});