Неизвестный Бондарчук. Планета гения - Палатникова Ольга Александровна

Бондарчук принадлежал к той горстке мастеров национальной культуры, которые были одновременно и абсолютно советские по духу, и действительно великие мастера, и поистине народные любимцы. Я среди таких незаурядных, огромных личностей назвал бы Шолохова, Уланову, Лемешева, из кино – Любовь Орлову, Николая Черкасова, Михаила Жарова. Ими восхищались «кремлевские сидельцы», и вместе с тем их обожал народ. Серёжа попал в этот немногочисленный ряд еще при Сталине. Поэтому на него многие кинематографисты смотрели как на заступника. Когда запретили наши с Тарковским картины – его «Андрея Рублева» и мою «Асю Клячину», – мы побежали к нему жаловаться, в надежде, что он сможет как-то помочь. Надежда была глупая:

– Ну, ты скажи там…

А у него шла перезапись второй серии «Войны и мира», он готовил картину к Международному кинофестивалю. Выслушал он нас:

– Да-а, плохо дело… А где я скажу и кому?

– Ну, там, наверху, защити хоть как-то…

Поглядели мы на него и подумали: сейчас Серёже не до нас, он занят своей картиной, не защитит. А картина была ни при чём, он знал, что защитить нас не может.

…После «Дворянского гнезда» у меня возникла идея снять картину, в которой можно было бы занять наших самых больших звёзд. Правда, Бондарчук среди этих звёзд мне не светил, я и предположить не мог, что он согласится сыграть у меня. Он в то время уехал в Италию, снимать «Ватерлоо».

Вообще-то история нашей работы над фильмом «Дядя Ваня» началась со Смоктуновского, эта картина задумывалась прежде всего для него. Однажды я встретил Кешу на улице Горького:

– Пойдём, поедим мороженого.

Зашли в кафе-мороженое, взяли крем-брюле, я говорю:

– Давай что-нибудь снимем.

– Давай! – тут же откликнулся Кеша. – А что?

– Ты-то что хочешь?

– Пьесу какую-нибудь. Это недолго. Пожалуйста: я сейчас в Малом «Царя Фёдора» репетирую. Или, может, «Дядю Ваню»?

– Вот «Дядю Ваню» мне интересно.

– Замечательно! Давай!

Мы вышли из кафе, обнялись и я направился в Госкино СССР. Открыл парадную дверь, поднялся в кабинет главного редактора Ирины Кокоревой и без лишних церемоний объявил: «Я хочу снимать „Дядю Ваню“ со Смоктуновским в главной роли». Через два дня был приказ о запуске. Вот как тогда делалось кино!

Я написал сценарий, но своей фамилии в титрах не поставил: просто – Антон Чехов. «Дядя Ваня». И началась подготовка. Идеи в связи с Астровым у меня были разные, но о Бондарчуке не думал: уж слишком он великий, тем более сейчас за границей… Кроме того, известный режиссёр и общественный деятель, артистом особенным он и не был тогда – после Пьера ничего же больше не сыграл. Но потом всё-таки позвонил ему в Рим и неожиданно услышал его заинтересованный, мягкий распев:

– Ла-адно, я тут пока перечитаю пьесу. А кто дядя Ваня?

– Смоктуновский.

С Андреем Кончаловским и Василием Ливановым

«Дядя Ваня». Михаил Астров – Сергей Бондарчук, Иван Войницкий – Иннокентий Смоктуновский

Он, как всегда, больше себе под нос, чем мне:

– Ага, угу, понятно…

…Приезжает он из Италии – весь итальянский. Специально для съёмок сшил себе костюм из тонкого полотна, курит маленькие сигарки, вонюченькие, из кармашка жилетки достаёт дорогие часы на золотой цепочке, благоухает импортными ароматами… Смотрю на него – роскошный, респектабельный синьор – и думаю: как же ему внушить, что Астров пьяница? А он подготовился основательно – прочитал мемуары мхатовцев первого поколения, там истории о Станиславском, о том, что в роли Астрова он был настоящий аристократ, и Серёжа хотел играть Астрова таким же…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Сережа, он же пьёт! – настаивал я. – У него перхоть на пиджаке и пуговицы оторваны. Он – доктор из глубинки: зашёл в крестьянскую избу, а там – на лавках больные, на полу телята. Астров – уездный врач!

– Нет, не так. Да, уездный врач, но он же человек благородный, возвышенный!

– Да ты вспомни, что говорит о нём Елена Андреевна: «Талантливый человек в России не может быть чистеньким и трезвым». Значит, талант Астров не чистенький и не трезвый!

Рубились мы с ним всю картину:

– Серёжа, пожалуйста, вечером почитай «Палату № 6»! Посмотри глазами Антона Павловича на уездного врача: он выпивает, он на себя махнул рукой, какие там благородные манеры? Рюмку водки солёным огурчиком закусил и побежал к следующему больному

– Ты не понимаешь, он должен быть притягателен, красив.

Кто спорит? Серёжа красавец. Физически он русский вариант кумира американской публики и любимого артиста Хичкока Кэри Гранта. Они похожи…

Он смотрел рабочий материал своих сцен. Из просмотрового зала выходил злым:

– Как ты меня снял?! Это не моё лицо, это – ж…па!

– Какой есть, так и снял. А ты кури поменьше! И не выпивай!

Переснимаем крупные планы, кружим вокруг него с подсветками, ставим свет на лицо. Он сам всё проверяет, чтобы было красиво. И всё-таки его изысканный пиджак я заставил перешить, чтоб сидел мешковато. И пуговку одну итальянскую перламутровую оторвал.

…Откровенно, фильм «Дядя Ваня» я не причисляю к своим серьёзным удачам, до конца я этой работой недоволен. Фильм мог быть гораздо интереснее, если бы Бондарчук сыграл опустившегося человека, каков Астров и есть! Я просил его думать о судьбе русского уездного доктора, а не о Константине Сергеевиче Станиславском в роли этого доктора. Константин Сергеевич играл Астрова так же, как играл врача Дорна в «Чайке», и в этом была его роковая ошибка. Дорн действительно был жеребчик, расхаживал в английских крагах и обслуживал дворян. А Астров лечил крестьян, бедных чиновников. В этом сила Астрова. В этом его внутренний надлом. Он спивается, потому что сознаёт: жизнь его кончена. Он даже влюбиться боится себе позволить и всё же теряет от Елены голову, однако рад, что он уезжает…

…«Наше положение, твоё и моё, безнадёжно», – говорит Астров дяде Ване. Серёжа играет гениально, только весь текст роли, и знаменитый монолог о лесах в том числе, должен идти из уст человека, который больше ни во что не верит, кроме своего святого предназначения защищать природу. Но вера в это предназначение – единственное, что у него есть; денег у него нет, он одинок, есть только леса, которые он сажает. Тогда возникает очень интересный характер. И замечательно, что красавица Елена Андреевна влюбляется именно в такого опустившегося, в чем-то циничного человека. Она сквозь этот цинизм видит его чистую душу… Чехов же прекрасно знал русского доктора, а русский доктор никогда не был аристократом; он русский интеллигент, раздавленный жизнью, бытом. Они и сейчас такие, полусвятые, полуциники, врачи из всех российских провинций – за 120 лет ничего почти не изменилось…

В итоге победил Бондарчук. Астров получился, каким хотел Серёжа, не я. Но я никогда на него за это не сердился, не вставал в позу непонятого и потому обиженного. Режиссёр должен быть шире, понимать, что его внимательность, деликатность – большая подмога актёру. Разве я мог обижаться на Бондарчука? Да, он упрямый, со своим видением образа, но ведь не злодей. Как человек в достаточной мере догматический, Серёжа верил в то, во что верил, поэтому искренне считал, что ошибаюсь я, а он прав. Я даже не обиделся, узнав, что он ходил в ЦК и заявил там: «Кончаловский снимает антирусский фильм». Я тогда махнул рукой, вздохнул только: и чего его понесло? Картина-то получается хорошая. Заместитель председателя Госкино В. Е. Баскаков после сдачи фильма бегал по кабинету и радостно голосил: «Это настоящий Чехов! Какая хорошая картина получилась!» Хорошая-то хорошая, но она могла быть сделана по-другому, в ней нет того неповторимого чеховского юмора, который так хорошо получился у Никиты в «Неоконченной пьесе для механического пианино». Вот эту картину Михалкова я считаю шедевром чеховского прочтения в кино.