Другие цвета - Орхан Памук

Когда я позвал его по имени, он не удивился.

— Yes?

Он отпустил усы в турецком стиле, но в Нью-Йорке с такими усами он напоминал мексиканца.

— Ты не узнал меня? — спросил я по-турецки, но по озадаченному выражению его лица понял, что не узнал. Я для него остался далеко в прошлом, в той жизни, что была четырнадцать лет назад.

Когда я назвался, он вспомнил меня. Мгновение я видел в его глазах себя таким, каким я был четырнадцать лет назад. А потом мы стали рассказывать друг другу о себе. Как будто мы были обязаны объяснить друг другу, почему встретились здесь, на Манхэттене, в метро на 116-й улице. Он был инженером и работал не в энергетической, а в телекоммуникационной компании; женат на американке; живет далеко, в Бруклине, но зато в собственной квартире.

— Правду говорят, что ты пишешь романы? — спросил он.

В это время с невероятным грохотом подъехал поезд. Когда он остановился и открыл двери, стало тихо, и приятель спросил:

— А мост через Босфор и вправду достроили?

Когда мы вошли в вагон, я улыбнулся и ответил, что достроили. В вагоне была духота и давка. Подростки из Гарлема и Куинса, латиноамериканцы, парни в кроссовках, безработные… Мы стояли бок о бок, как два брата, держась за один поручень, но когда мы качались вместе с вагоном из стороны в сторону, мы смотрели друг на друга так, будто были едва знакомы. Когда мы общались, он был самым обычным парнем, без каких-либо странностей, кроме того, что не ел чеснок и слишком часто стриг ногти. Он сказал мне что-то, что я не расслышал из-за шума поезда. Когда поезд остановился на 110-й улице, я понял, о чем он спрашивает.

— А по мосту через Босфор телеги ездят?

Я что-то ответил, но на этот раз не улыбнулся. На самом деле, я был удивлен, но не из-за его вопроса, а из-за того, что он внимательно слушает, что я говорю: через некоторое время он перестал меня слышать из-за шума поезда, но продолжал на меня смотреть так, будто все слышит и понимает. Когда поезд остановился на 103-й улице, между нами воцарилось напряженное молчание. А потом, внезапно рассердившись, он спросил:

— Телефоны все так и прослушивают?

А потом, дико рассмеявшись, от чего мне стало не по себе, воскликнул:

— Идиоты!

Затем он стал с воодушевлением о чем-то рассказывать, но я не смог ничего расслышать из-за шума поезда. Теперь мне было неприятно видеть, как похожи наши руки и пальцы на поручне. На запястье у него были часы, которые одновременно показывали время в Нью-Йорке, Лондоне, Москве, Дубае и Токио.

На 96-й улице в вагоне началась толкотня и давка. К соседнему перрону подошел экспресс. Торопливо спросив мой телефон, он скрылся в толпе, теснившейся между двумя поездами. Оба поезда отъехали от станции одновременно, и когда я посмотрел в окно поезда, медленно обгонявшего наш, я увидел, что он смотрит на меня — в его взгляде было любопытство, подозрение и презрение.

Я думал, что он забыл мой номер, и был рад, что он не мне звонит, но однажды ночью, через месяц, он позвонил. Он осыпал меня градом неприятных вопросов: хочу ли я получить американское гражданство, а что я тогда делаю в Нью-Йорке, слышал ли я, почему мафия устроила последнее убийство, знал ли я, почему на Уолл-стрит падают акции энергетических и телекоммуникационных компаний? Я отвечал на поток его вопросов, и он слушал очень внимательно, время от времени обвиняя меня в непоследовательности, как следователь, который хочет найти противоречия в показаниях подозреваемого.

Он позвонил опять спустя десять дней: снова ночью, и он был сильно пьяным. Он долго рассказывал мне историю Анатолия Зурлинского, перебежавшего в Америку: узнав из газет, в каких зданиях на 42-й улице происходили его встречи с агентами ЦРУ, он поехал туда, чтобы там спокойно все осмотреть и понял, что в рассказе шпиона есть кое-какие неточности. Когда я тоже попытался найти в его рассказе некоторые несовпадения, как до этого он делал со мной, он рассердился. Он спросил, что мне надо в Нью-Йорке, и, съязвив что-то по поводу Босфорского моста, с нервным смешком повесил трубку.

Когда через короткое время он позвонил опять, он разговаривал со мной и одновременно пререкался с женой, которая говорила ему, что уже очень поздно. Он говорил о телекоммуникационной компании, где работал, о том, что любой телефонный разговор на свете можно подслушать, и что его телефон тоже прослушивается. А потом неожиданно спросил о некоторых знакомых девушках из университета: кто с кем встречался, у кого чем все закончилось и как у кого все могло быть. Я рассказал ему несколько историй, увенчавшихся замужеством, он выслушал их внимательно, а потом презрительно сказал:

— Там, в той стране, уже ничего хорошего не будет! Ничего!

Должно быть, я растерялся, потому что, прежде чем успел что-то сказать, он торжествующе повторил:

— Тебе ясно, братец? Там больше ничего хорошего не будет. Не будет.

Он повторял эти слова во время двух следующих телефонных разговоров, видимо, желая, чтобы я согласился с ним. Он говорил о шпионах, о проделках мафии, о прослушиваемых телефонах, о последних изобретениях в электронике. Время от времени доносился нечеткий голос его жены. Один раз она даже попыталась отобрать у него рюмку или телефонную трубку. Я представил себе маленькую квартирку в высотном жилом доме на окраинах Бруклина: после двадцатилетней выплаты кредита она становится вашей. Один мой приятель рассказывал мне, что когда кто-нибудь спускает воду в туалете, трубы издают горестный стон, который слышен не только в соседней квартире, но и в остальных восьми квартирах вашей секции сверху и снизу, так же, как и звук водопада, и от этого шума все тараканы разбегаются в разные стороны. Потом я пожалел, что не спросил его об этом. А под утро, часа в три он спросил меня:

— В Турции появились кукурузные хлопья?

— Появились, под названием «хрустящая кукуруза», но дело не пошло, — сказал я. — Все заливали их горячим молоком.

В ответ он рассмеялся диким смехом.

— Сейчас в Дубае 11 утра! — крикнул он. И, прежде чем повесить трубку, весело добавил: — В Дубае, в Стамбуле…

Я думал, он еще позвонит. Но он не позвонил, а я почему-то расстроился. Прошел месяц, и когда однажды я увидел в метро тот же призрачный треугольник света, светивший на платформу через решетку, я решил ему позвонить. Мне хотелось немного взбудоражить его, чтобы он немного понервничал, и еще мне было любопытно. В телефонном справочнике по Бруклину я нашел номер его телефона. Трубку сняла какая-то женщина, но это была не его жена. Она попросила меня больше не звонить по этому номеру: предыдущий хозяин этого номера погиб в автомобильной катастрофе.

БОЯЗНЬ СИГАРЕТ

Я, наверное, был весь в мыслях о романе, над которым тогда работал, сидел дома, курил пачками и поэтому ничего не видел. Мне рассказали об этом позже. Через некоторое время после смерти Юла Бриннера его показали по телевизору. Лысый актер, который никогда мне особенно не нравился, как и его фильмы, лежал на больничной койке; он смотрел прямо в глаза зрителям и, тяжело дыша от боли, говорил:

«Вы увидите эту передачу после моей смерти. Я умираю от рака легких. В этом только моя вина. Как я не пытался, я не смог бросить курить. И жалею об этом. А сейчас я умираю мучительной смертью. А ведь я был богат, успешен, мог жить еще, мог наслаждаться жизнью, но теперь все кончено из-за сигареты. Постарайтесь не делать так, как я, немедленно бросайте курить. Иначе, как я, умрете глупой смертью, не успев насладиться жизнью».

Когда мой друг рассказал мне об этой свежей записи, так потрясшей его, я с улыбкой протянул ему пачку «Мальборо», и мы закурили. Потом внимательно посмотрели друг на друга, но улыбаться перестали. В Турции я всегда много курил, не особо задумываясь над этим, и, хотя я знал, что в Нью-Йорке с курением меня ждут неприятности, я даже представить себе не мог, что они будут такими.

Это никак не касалось того, что я слышал в Нью-Йорке по радио, видел по телевизору или читал в журналах и газетах, пугавших всевозможными неприятностями. Ко всему этому я привык раньше. Я повидал достаточно устрашающих рисунков черных легких; макетов легких курильщика, похожих на желтую губку; изображений никотиновых бляшек, закупоривавших вены, от чего мог случиться сердечный приступ; красочных иллюстраций несчастных сердец, остановившихся, потому что их хозяева курили. Я спокойно и почти с безразличием читал статьи о том, что курить продолжают только полные идиоты; о том, что курящие беременные женщины отравляют проклятым дымом своего ребенка; и, разглядывая в журналах карикатуры с могилами курильщиков, над которыми стелется дым их сигарет, смиренно потягивал свою сигарету. Перспектива умереть от курения волновала меня не больше, чем всевозможные удовольствия, которые сулили рекламные плакаты «Мальборо» и «PAN АМ» на стенах старых домов, выходивших на главные улицы, или счастливые сцены с кока-колой на Гавайских островах, которые показывали по телевизору. О смерти и прижизненных страданиях говорили так часто, что это уже просто не воспринималось и не запоминалось. Курение создало мне в Нью-Йорке другие проблемы. Как-то я был на одной из обычных американских вечеринок с пивом, картофелем фри и мексиканским соусом; когда я, не подумав, закурил, я увидел, что люди разбегаются от меня, как от больного СПИДом.