Антология современной французской драматургии - Жак Одиберти

Лаура встает. Она бледна как смерть.

МАДАМ ЛОСПИТАЛЬЕ. Ах, так это он? Я все время слышу эту историю, и говорила вам, что меня от нее тошнит.

Входят Лилиана и Кристоф.

Так что, приговор выносим оправдательный?

Слышны возгласы: «Оправдать!», крики одобрения, аплодисменты. Джуди и Иветта воздают Патроклу почести. Эмилия кричит. Пьеретта кричит.

Эрик приносит грог. Кристоф хватает стакан.

КРИСТОФ. Недурно здесь. Весело…

ИВЕТТА. Браво!

ДЖУДИ. Да здравствует де Голль!

Всеобщая бурная радость.

МАДАМ ЛОСПИТАЛЬЕ. Вот что вы спровоцировали!

МЕСЬЕ ВЕЛЮЗ. Признаюсь, не ожидал…

МАДЕМУАЗЕЛЬ ЛОСПИТАЛЬЕ. А вы что, думали, мы станем плакать?

Постепенно воцаряется спокойствие.

Непременно приду вас послушать, когда у вас будет большой процесс с присяжными.

МЕСЬЕ ВЕЛЮЗ. Я с присяжными не работаю. Специализируюсь исключительно на гражданском праве…

ЛИЛИАНА. На завтра все в порядке, Кристоф, они нам их одолжат.

КРИСТОФ. Что?

ЛИЛИАНА. Да украшения…

АЛЕН(перечитывая слова на листке). Иду поступать в парашютисты. (Пьеретте.) Ты можешь себе представить, чтобы он спрыгнул из самолета на лету?

ПЬЕРЕТТА. А почему бы и нет, Ален?

АЛЕН(скривившись). И потом, он же еще мал. Ему ведь только семнадцать…

МАДАМ ЛОСПИТАЛЬЕ. Мой муж по работе постоянно общается с адвокатами. (Смеется.) Вообще-то он их недолюбливает. Говорит, что умный адвокат — такая же редкость, как белый слон.

Месье Велюз смеется. Мадам Лоспиталье обменивается с ним визитками.

Уверена, он будет очень рад с вами познакомиться.

МЕСЬЕ ВЕЛЮЗ. Я занимаюсь в основном тяжбами предприятий средних масштабов.

ЛИЛИАНА. В данный момент они производят учет. У них ощущение, что полдюжины предметов уже недостает…

МАДАМ ЛОСПИТАЛЬЕ. Украшений?

ЛИЛИАНА. Да. Одного браслета, одного очень важного кольца необычайной красоты, которое они даже не успели сфотографировать. Двух шпилек.

ЛАУРА(Алену, возле которого держится Пьеретта). В конверте было еще вот это… (Показывает маленький бесформенный предмет, держа его между большим и указательным пальцами.) Уж и не знаю, что он над ним совершил. Должно быть, прыгал по нему всей тушей. Или молотком бил. В общем, постарался.

Ни Пьеретта, ни Ален никак не реагируют. Лаура опускает предмет в карман передника и уходит.

ЛИЛИАНА. Что? Следствие? Нет, они говорят, ничего из этого не выйдет. Все рабочие — братья, либо родные, либо двоюродные.

МАДАМ ЛОСПИТАЛЬЕ. Представляю, как надо за ними присматривать. Но вы довольны?

ЛИЛИАНА. О, небо было просто невероятным.

МАДЕМУАЗЕЛЬ ЛОСПИТАЛЬЕ. И они успели все снять до ливня.

МАДАМ ЛОСПИТАЛЬЕ. Обязательно постараемся не пропустить этот номер.

МЕСЬЕ ВЕЛЮЗ. Я провожу вас на вокзал.

Ален берет чемоданы. Общая суета.

ЗанавесПеревод Ирины Мягковой Michel Vinaver IPHIGÉNIE HÔTEL © Actes Sud, 2003 (Theatre complet 2)

Катеб Ясин

ТРУП ОКРУЖЕННЫЙ

Касба. В стороне — римские развалины. На углу улицы — Торговец, присевший у своей пустой тележки. Перпендикулярно к улице отходит тупик. У стены огромная груда трупов. Руки и головы дергаются в последнем отчаянном усилии. На улицу приползают умирать раненые. На пересечении тупика и улицы свет падает на трупы, от которых поначалу исходит жалобный ропот; постепенно он переходит в звук голоса — это голос раненого Лахдара.

ЛАХДАР. Это улица Вандалов. В Алжире или Константине, Сетифе или Гельме, Тунисе или Касабланке. Увы, здесь не хватит места, чтобы показать во всех подробностях эту улицу нищих и калек, услышать призывы девственных лунатичек, пойти за гробом ребенка и уловить в музыке замкнутых домов отрывистый шепот бунтарей. Здесь я родился, здесь ползаю и сейчас в надежде вновь научиться ходить, с тем же разверстым пупом, который так и не успели перевязать; и я возвращаюсь к кровавому источнику, к нашей нетленной матери, к непогрешимой Материи, то порождающей кровь и энергию, то застывающей в солнечном горении. Она уносит меня в светлый град, таящийся в прохладной глубине ночи, меня, человека, убитого неизвестно за что, ибо никакой ощутимой пользы моя смерть не принесла, словно непроросшее зерно, павшее под серпом, чтобы заколоситься где-то там, на грядущих полях сражений, где раздавленное тело соединяется в упоении победы с сознанием размозжившей его силы, где жертва учит палача владеть оружием, где палач не знает, что на самом деле страдает он, а жертва не ведает, что неодолимая Материя покоится в заскорузлой крови и поит ею солнце… Это улица Вандалов, улица призраков, воинов, обрезанных мальчуганов и новобрачных; одним словом, это наша улица. Впервые я чувствую, как она пульсирует, будто единая наполненная кровью артерия, и я могу отдать здесь душу, не потеряв ее. Я больше не тело, а улица. Отныне только пушка может сразить меня. И даже если пушка уложит меня, я все еще пребуду здесь светом звезды, восславляющим руины, и ни один снаряд больше не коснется моего дома, если только ребенок, повзрослевший до срока, не разорвет земное притяжение, чтобы испариться в звездном благоухании, тесно слившись со мной в том шествии, где смерть становится игрой… Здесь улица звезды моей Неджмы, здесь та единственная артерия, в которую я готов влить свою душу. Это улица вечных сумерек, и дома ее теряют белизну, словно теряют кровь, с неудержимостью атомов на грани взрыва.

Пауза. Затем вновь звучит голос Лахдара.

Здесь лежат в темноте трупы — те, которых полиция не замечает; но мрак отступил под единственным проблеском дня, и груда трупов сохранила жизнь, омытая последней волной крови, словно сраженный дракон: он собирает силы в час агонии, уже не зная, тлеет ли еще огонь во всем его распадающемся теле или в последней пламенеющей чешуйке, что и освещает его пещеру; так у собственного смертного одра выживает толпа в истребительном порыве, который есть ее оружие и высвобождение; здесь, в моем родном тупике, даже поверженный, я вновь ощущаю на губах старинный привкус, но это не женщина, которая меня родила, и не любовница, чей укус я храню, это все матери и все жены, чьи объятия вытягивают меня из тела, унося куда-то вдаль, и лишь мой голос мужчины упорствует, провозглашая всю полноту мужской множественности; я говорю: «Мы» и спускаюсь на землю, чтобы оживить тело, принадлежащее мне навечно; но в ожидании воскрешения, чтобы я, убитый Лахдар, поднялся с того света произнести собственное надгробное слово, прилив моего мужского Я должен соединиться с отливом многоликого Мы, и тогда лунное притяжение заставит меня взмыть над могилой… Здесь я пересчитываю всех, кто есть я, и не жду более конца. Мы мертвы. Невероятная фраза. Мы убиты и мертвы. Вскоре придет полиция, чтобы подобрать нас. А пока что она нас скрывает, не решаясь снова вступить в тот сумрак, где никакая сила отныне не может нас разъединить. Мы мертвы, уничтожены, а город этого так и не заметил… Старуха, за которой бежала ватага ее ребятишек, увидела нас первой. Возможно, она предупредила нескольких оставшихся в добром здравии мужчин, и они пришли к нам, вооружившись мотыгами и палками, чтобы насильно похоронить нас… Они приблизились крадучись, поднимая свое оружие над головой, а жители наблюдали за ними из глубины своих неосвещенных жилищ, разрываясь между тоской и ужасом при виде призраков, склоняющихся над свалкой трупов. Произошло великое побоище. На протяжении всей ночи, до утренних лучей, которые и пробудили меня, жители сидели взаперти, словно предвидя свое собственное убийство и сосредоточенно готовясь к нему; потом и сами призраки прекратили расхаживать взад и вперед, а за ними испарились и последние кошки; прохожие, которых становилось все меньше и меньше, пугались наших хрипов и замедляли шаг там, где шла рукопашная; ни один патруль не нарушил их тайной задумчивости; они испытали доселе незнакомое чувство, обращенное к скрытым в тени бойцам, груда которых еще шевелилась у их ног, на этой улице, обычно темной и затхлой, в тупике, внезапно распахнувшемся перед будущими кавалеристскими атаками благодаря славе столь обильного кровопролития.