Алба, отчинка моя… - Василе Василаке

— Чего ж ты молчал в правлении?

— Так ведь она у меня большая корова…

— Где ж ты ее держишь?

— В погребе.

— И не ослепла?

— Так я ей электрический свет провел…

— А чем ты ее кормишь?

— Так она старая, жует больше, чем ест…

— Да, но все же кормишь?

— А как же? Сухарики, плачинты, сыр со сметаной.

— И совсем без сена?

— Зубов же нет у нее, бедной…

— А молока хоть капельку дает?

— Давать-то не очень дает, а доиться — доится, собака.

— И ты молчал до сих пор… Неужто жена так тебя научила?

— По правде сказать, нет… А я только сейчас подумал: здорово было бы купить и мне корову. Собрали бы мы тайком стадо… У тебя бычок, у меня корова, завтра как пить дать будет телкой… И тайком бы наняли пастуха. Вот дела были бы! Пасли бы их по ночам, при луне.

Остановился Белый испуганно: над забором вскочила вдруг шапка:

— Бре, а меня с козой примете?

— Дороже будет. Они, черти, уж очень прыткие. И потом у вас козла для нее нету.

— Одна, может, окотится. Так или не так, а вместе с вами буду.

— Ну, стадо есть, а кто б бесплатно попас?

— Братцы, я пас, не хочу больше.

— Ну, детей пошлем по очереди.

— Братцы, нету их у меня, сначала родить надо.

— Тогда пошлем женщин… Оно и лучше, ведь так встарь было: хозяйка держит дом, хозяин стучит кулаком… Их дело: детей плодить, стряпать, шить, да и стадо стеречь…

— Ну хорошо, только пусть не знает никто! А то все навалятся — кто ж в дураках останется?..

— А молоко куда денем? Из колхоза идет да еще и наше…

— Ну, посмотрим…

— Будем пить вместо воды да вина…

— И свинью накормим, а то чего мучается?

— Видишь, сколько идей! Только охота была бы…

Стоит Белый среди крестьян и, как говорится, ни в гору, ни под гору, какая уж тут дорога!

— Люди добрые, что же тогда от наших женщин останется, а? А то если я со своей не посоветуюсь, с Замфирой, снова она меня бросит, а мне только этого не хватало!

И думает про себя Серафим:

«Вот так… Меняешь шило на мыло, а еще возьмешь и гуся, а потом все к черту продашь и купишь козу. Посмотришь хорошенько, вот у тебя и чесотка, а вдобавок и сдача: как раз на слугу с козырьком, чтобы было кому чесать…»

Так проходит вечер, второй, девятый, двадцатый; проходит и ночь, и день, и утро. Живут-поживают Серафим с Замфирой, а вместе с ними бычок Белый.

И как-то, то ли в пятницу, то ли в четверг утром, говорит жена мужу:

— Что же мы делаем, муженек? Все люди как люди, а мы что, не люди? Бычка этого держим, а ведь доить-то не доим.

— Вижу… — чешет Серафим затылок.

Только одно это словечко и сказал Серафим, а жена уже взбеленилась: мол, насмехаются над ней.

— Хорошо еще, что видишь… — вздыхает она, а сама так и кипит. — А я вот другого не вижу: почему, для чего, на что мы его держим?

— Так ведь держим! — говорит Серафим убежденно, потому что со временем стал он таким и думал человек так: говори, как другой говорит, и делай хоть что-нибудь, как он, и посмотри, убьет он тебя за это? А может, даже и похвалит?

И заключает, опять убежденно:

— Все люди у себя во дворе что-нибудь да держат, а нам что, совсем ничего не держать? Вон Варварин купил клетку с двумя канарейками…

— Да не морочь мне голову еще и канарейками! — не выдержала наконец жена. — Я тебя спрашиваю: какая мне польза от того, что ты его держишь?

Молчит он, бедный. Вот так всегда: накинется на него жена, а ему и ответить нечего. То есть он мог бы сказать: «Иди-ка ты туды-растуды! Кто здесь хозяин?», однако он верил в разум женщины и в то, что с ней можно договориться по-доброму, если считаешь равной с собой… Более того, последнее время, оказавшись среди мужиков, которые болтали о бабах невесть что, он, Серафим, защищал их. Говорил огорченно: «Эх, а без женщин были бы мы разве на этом свете?»

А Ангел, случалось, в открытую над ним насмехался:

— Серафим, а что, если я вот что сделаю. Возьму немного семени от себя и чуть-чуть от твоей Замфиры и поставлю в теплом месте на печке, в каком-нибудь горшке, и накрою его хорошо-хорошо, знаешь, как старушки квас накрывают? Разрази меня бог, если один такой же Серафим не получится.

Вздыхал Серафим:

— Какие печки, бре, какие горшки, если и огня развести будет некому?.. — И возвращался домой в глубоком раздумье, и ложился лицом кверху на завалинку, и молчал долго-долго, пока жена не окликнет:

— Что с тобой? Тебе плохо?

— Нет, Замфира. Я думаю.

Ну, муж опять молчит. Молчит, а жене невтерпеж.

— Ну, говори что-нибудь или онемел?

— М-да, — вздыхает Серафим.

— Так давай продадим его к черту! — решает Замфира.

Говорит и Серафим:

— Давай… м-да. — И опять вздыхает. — А если зарежут его, бре…

— Тьфу, болела бы у меня голова только от этого! — И, сказав, ни с того ни с сего — раз! — как хлопнет Серафима по лбу ладонью. — Глянь, он тебя сосал, а ты и не чувствовал.

И показывает ему комара. А потом говорит:

— Пойдешь на базар, там поймешь, что к чему, на то он и базар! Ну давай, а то уже поздно, — торопит она.

Так и получилось, что Серафим опять отправился на базар.

17

Теперь, что это был за комар?[9]

Сказать, что он был ни рыба ни мясо, попробуй тогда найти ему пару! Скорее, это был комар — почти жеребец, комар — стреляный воробей, ведь и муха может быть слоном! Случалось ему видеть невиданное, не говоря о воображаемом, заклинаемом, сочиняемом.

Но сказать, что он был черт знает откуда, нельзя, потому что родился он на берегу пруда, как и все комары, и, понятное дело, в бытность свою приходилось ему сидеть верхом и на волке, и на ягненке, пососал он кровушку и у егеря, и лошадиный помет пробовал. Чего только не случается у каждого в жизни!

Так-то вот. И, значит, живет он на берегу пруда, кто его знает, сколько живет, а живет. И хорошо, неплохо живет! Солнце — раз, воздух — два, вода — три, камыш — четыре. А захочешь ила, захочешь крови человеческой — пожалуйста, любая тебе на выбор, ибо кто только не приходит на берег пруда: и скотина, и поэт, и байстрюк, и турок, и молдаванин… Короче, подводи воду, братец, к каждому порогу, ибо когда она только до порога, потопа не случится, будь спокоен.

И жить бы ему, как живется, да дернуло его как-то в один прекрасный день шепнуть на ухо не зная кому:

— Почему «кыш-мыш», дядя камыш?

— Какой там «кыш-мыш», когда «пшш», — ибо был вечер, и ветер дул, и камыш слегка шелестел…

— М-да… да я так просто, — говорит комар, — хотел я как-нибудь по-особенному выразиться, а спрашиваю вот что: почему вздыхаете?

— Хм, — отзывается камыш, — умница ты у меня… А где плотина, скажи?

А он, как его там, комар, и не заметил, есть плотина, нет плотины, ибо какое ему лично до этого дело?

— Ну и что?.. Из-за какой-то там плотины так шуметь?

— Вот посмотришь ты у меня, — говорит камыш, — настанет время, будешь мед делать…

— Умру, но не буду!.. — клянется комар.

— Давай, давай, — качает головой камыш, — увидим, как на следующий год вместо меня здесь лук вырастет, — что тогда будешь делать без воды?

— Еще чего не хватало! — говорит комар камышу, пытаясь натолкнуть его на какую-нибудь идею. Посмотрели бы вы, как у него, у бедного, голова кругом пошла от этих «почему», «как», «для чего», вот и звенит он под ухом у камыша: мол, почему бог дает мне одно, а делать заставляет другое?! И в конце концов, что такое бог без слова — могила, аминь!

И берет он и начинает исследовать дело — видели вы когда-нибудь спокойного комара? А чего тут исследовать, если плотина рукой подать — вот она, прорванная. Пруд засыхает, вода убывает, а вокруг такой шум — шурум-бурум, мало нам других забот!

— Да, плохо, — говорит он камышу.

— Чего уж, хуже бы не было… — вздыхает тот.

И тут вдруг встречает комар муху.

— А я в Кишинев уезжаю… — говорит ему муха, потирая лапки. — Угомонись и ты, милый, поехали вместе.

— А что мне там делать без дяди камыша?

— Так-то оно так… а здесь что ты без него будешь делать? — И вздыхает муха: — Не делать мне меда, как моя бабушка не девица, а уйти — уйду. Ибо хочу я собственными глазами увидеть умника, который написал: «Уничтожайте мух», носителей черт-те чего. Что он от меня хочет, что я ему сделала? Ты только на меня глянь. — И то крылышко ему, комару, покажет, то лапку. — Чистые, правда ведь? Ишь придумал: ношу, переношу, приношу, черт бы его побрал! Посмотрела бы я, как бы он жил без меня? Увидел бы он, умник: если б на этом свете ничто не разрушалось и не сгнивало, что бы от него осталось, господи, — мумия, сфинкс!

И, сказав это, муха своей дорогой пошла, а он, комар-дурень, не пойти ли и ему за ней?