Тролльхеттен - Сергей Болотников

4

— Смотри! Это же он! — крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской.

— Кто? — спросил меланхолично Пиночет.

Действие происходило как раз напротив очереди за водой, которая по непонятным пока причинам утратила свою многолюдность и длительность. Оставшийся обрубок, человек в пятнадцать, вид имел мечтательный и завороженный, и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-то ждали.

В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали, и отсутствие не прекращающегося в последние дни лая казалось странным.

В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их, обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали в кузове обветшалой «Газели». Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже «Газель» была там похожа. Народ бежал. Николай не раз заглядывал в лица этим беглецам, дивился — слишком уж странное у них было выражение: радость, новая надежда, словно едут эти люди не за границу умирающего города, в цивилизованную помойку районного центра, а куда-то дальше, где их ждут пальмы, песок и узкий серпик луны над отдыхающим океаном.

А может быть еще дальше — куда-то в область детских розовых грез.

Васютко не понимал этих людей. По его понятиям беженцы должны выглядеть совсем по-другому. С печатью страдания на лице и тоской от насильственной разлуки с родимым домом. Ведь тянет домой, и даже уезжая из-под бомбежек, люди нет-нет, да и оглянутся на оставшееся разоренное гнездо.

— Да очнись ты! — рявкнул Стрый, в последнее время он что-то стал наглеть и то и дело позволял повышать голос на признанного лидера их тандема. — Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!

— Да ты что? — удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт.

И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал скорее не волка, а гориллу-переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка.

— Пошли! — сказал Стрый, — вломим ему!

— Да ты что! Он же нас отпустил!

— Отпустил?! — вскинулся Малахов. — А перед этим неделю на цепи держал, как псов? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать — вотруби!?

— Плащевик не велел.

— Да он ни слова не сказал про мохнача! Отпустил и ладно. А это наше дело, личное.

Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не соблаговолил, а приметами, кроме плаща, не отличался.

— Я помню, как он на меня пилой замахивался, — злобно сказал Пиночет, а ноги уже несли его по направлению к перекрестку.

Плечом к плечу они двинулись вслед за мохначом, не теряя его из вида, благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари конечно не получится, но оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым — Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу, и та распалась на две ровные половинки. Он думал, такое бывает только в кино.

Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру. Без особых напутствий, буркнул только:

— Так будет легче.

Предупредил также, что вероятно к концу недели появится возможность заиметь огнестрельное оружие. Ситуация, мол, такая, что доставать его все легче и легче.

Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят. Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по Центральной он остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым, с явной тенденцией к потемнению, плитам, стекал вниз крохотными водопадиками.

Во дворе у бетонного подъезда трое жильцов грузили крупногабаритный скарб в утлый объем «Москвича»-каблучка. Скарб не лез, жильцы тяжело отдувались, но не ругались, словно выполняли тяжелую, но любимую всей душой работу. Рессоры «Москвича» просели до земли, сделав его похожим на пришедший из кошмарных снов хот-род.

— Куда едем? Далеко? — спросил Пиночет проходя.

Один из жильцов, грузный мужик, далеко перешагнувший сорокалетний рубеж, оторвался от процесса погрузки и, безмятежно заулыбавшись, сказал:

— В новую жизнь! Близко!

— И что, там лучше, чем в старой?

Оттирая трудовой пот со лба, этот бывший Пиночетов земляк кивнул и произнес:

— Она, парень, завсегда лучше, чем старая.

— Эй! — сказал Стрый, провожая взглядом охранника, — да это же Кобольда дом!

— Он, что же, получается, к Кобольду идет? — удивился Пиночет, — может еще к кому?

— Подъезд его. Что я, не помню, что ли? Сколько раз заходили, брали морфин.

При воспоминании о морфине Стрый слегка сник. Грузчики затолкали все же багаж в тесное нутро «каблучка» и теперь занялись вторым насущным делом — заталкивали себя в тесную же кабину. Напарники прошли мимо них и проследовали за охранником в подъезд.

Исписанные маркером и варварски иссеченные колюще-режущими предметами стены. Почти всегда, заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и этот тесный коридор казался длинным, словно туннель метростроя, и таким же безобразным. Жуткие хари, кропотливо выписанные на стене, казалось, корчились и жили какой-то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой, которая обладала удивительным свойством — любые положенные туда деньги моментально исчезали, словно их там и не было.

— А может, попутно и с Кобольдом разберемся? — предложил Николай.

— Можно и с ним. Чтоб не гадил больше… Все одно скоро исход.

И они поднялись наверх. Кстати, подъезд как подъезд, хорошо все же смотреть на мир своими, не затуманенными глазами.

Стрый не ошибся. Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была открыта, и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые низким рыком охранника.

— …не сегодня, только не сегодня, потому что…

— Где?!

— Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут, серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят?

— Говорю… где?!

— Но мне везти надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди, ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе пришьют! Тебе что, жизнь не мила… волосатый.

— Как… ты… сказал?

— Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем.

— Где… мое?

Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже, отсюда было хорошо слышны все перипетии диалога, тон которого, как вольная птица, потихоньку взмывал все выше и выше.

— Ну, нельзя, понимаешь, нельзя!!!

— МОЕ?!

— Да твое, твое!! — плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порога корявой лапой охранника, — только когда эти придут, чур, на тебя все свалю.

— Дай…

Напарники поднялись на площадку выше — распахнутая дверь открывала вид на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что здорово портило впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдилера бедной не была. Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то грохнуло, зазвенело. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.

* * *

Внизу грохнула дверь подъезда, и кто-то стал не торопясь подниматься наверх. Охранник и Кобольд все еще спорили. Посетитель ступал все ближе и ближе — сюда. Стрый махнул рукой в сторону верхней площадки и без лишнего шума пошел по ступеням. Николай последовал за ним. Особо не шуметь можно было не стараться, визгливая ссора разносилась по всему подъезду. В двери напротив Кобальтовой квартиры отчетливо щелкнул замок и моргнул свет в глазке — хозяева следили за дармовым спектаклем.

Топанье шагов смолкло, и пришедший остановился возле открытой двери. Николай представил, как он там сейчас себя чувствует, осознав, что мероприятие может быть провалено. Пришелец переминался с ноги на ногу, слушая, как собачатся Кобольд с мохначом, потом, тяжело вздохнув, все же переступил порог квартиры. Выглянувший из-за перил Пиночет успел увидеть только вытертую кожаную куртку, из-под которой выглядывал лоскут малиновой материи.

«Ого, да они даже не скрываются!» — подумалось Николаю.

Всякая маргинальная личность города знала этот цвет, и знала, что представляют собой форменные балахоны членов секты Просвещенного Ангелайи. Малиновый, почти бордовый — цвет войны, и его носили послушники рангом не ниже адептов, которых посылали на самые ответственные операции. Бордовая сутана была последней, что видели в своей жизни те несчастные, которые чем-нибудь не угодили Просвещенному гуру.