Долго и счастливо - Ежи Брошкевич

здорово дал маху, полагаясь на мою наивность. Слишком возомнил о себе. Дошел до того, что взял на сохранение украденные в школе микроскопы. И уже настолько зарвался и был уверен в моей непроходимой тупости, что не особенно потрудился эти микроскопы припрятать.

Я нашел их уже на другой день после ограбления школы.

— Понимаешь? — говорил я с застарелым гневом в голосе этой спокойной, чинно сидевшей на стуле девушке. — Понимаешь, что это было? Это был полновесный удар, без замаха, прямо в точку.

Я отвернул рукав свитера и показал на запястье левой руки небольшой, но и не маленький шрам… Начал я тогда его бить. Лупил ремнем, ладонью, вслепую, ничего не слыша и так самозабвенно, что позднее мог вспомнить лишь его упрямое молчание да лезвие маленького ножа, которым он очень ловко пырнул меня.

Это сразу отрезвило нас обоих.

Мы стояли друг против друга — он с рассеченной губой и лбом в синяках, а я с располосованным, кровоточащим запястьем. Тогда я предупредил его в последний раз, что он должен выбрать одно из двух: исправдом (а уж я постараюсь, чтобы там за ним хорошенько присматривали) или еще одну — но наверняка уже только одну, и не более — попытку одуматься. Я ненавидел его в ту минуту до исступления, однако сознавал, что и сам не без греха: по глупости и непростительной лености своей поверил, что чудо уже свершилось и пора исторгнуть из глубин отцовского сердца хвалу всевышнему.

— Даю день сроку! — говорил я Барбаре с такой злостью и обидой, словно это был тот самый проклятый день. — Даю один день на размышления. Последний раз.

Барбара опустила глаза и даже как будто улыбнулась. А я встал из-за стола и сделал то, чего в тот вечер обещал себе не делать: достал из шкафа бутылку и две рюмки. Давнишний гнев сжимал сердце, перехватывал дыхание.

— Благодарю вас, я не буду, — сказала она очень любезно.

— Не беда, не беда, — говорил я со злостью. — Я не сержусь, — говорил я, переливая через край свою рюмку трясущейся рукой. — Я не обидчив.

Кивнув ей, выпил. Она поблагодарила. Лицо ее было спокойно, взгляд внимателен. Было что-то очень знакомое в той мягкости, с какой она дожидалась, пока я продолжу историю, которую старался ей поведать. А я действительно старался. Хотя не все знал, а многого и недопонимал.

Ни я, ни сам Тадек так и не смогли впоследствии объяснить себе, по какой, собственно, причине уже через час после драки он заявил, что желает остаться у меня. Возможно, этому щенку пришлись по вкусу теплый угол и миска жирной похлебки, которую он получал ежедневно. Но только ли это? Я поставил жесткие условия, а он их принял. И никакого согласия между нами тогда не было. Я сказал себе, что собью теперь с него спесь. А он глядел на меня так, словно искал нового, более подходящего, чем запястье, места, чтобы пырнуть ножом. На следующий день я отнес микроскопы директору школы. Потом сообщил в милицию фамилии тех двоих пьянчуг, у которых Тадек был наводчиком.

А под конец, разыграв завзятого комбинатора, устроил противозаконный товарообмен: выклянчил у знакомого судьи условный приговор для тех двоих, за что они обещали забыть на веки вечные того, кто их так позорно засыпал.

Что дальше?

Пришлось с минуту подумать. Я снова наполнил свою рюмку и ее тоже. На этот раз она не воспротивилась, но отпила всего половину. Я не обижался, но мне не совсем нравилось, что она такая церемонная. И что эдакая дама пришла справляться о своем милом, который был именно таким, каким был, и отнюдь не так уж быстро исправился. Действительно, Тадек принял все мои жесткие условия, но до настоящей идиллии было еще далеко. Кроме того, директор школы хоть и обещал забыть о роли Тадека в деле с микроскопами, однако держать его у себя не захотел. Разве что до конца полугодия. И ни дня дольше. Он был человек добрый и разумный и потому обещал, что забудет о деле и не даст ему ходу. Начал я, стало быть, ходить по другим школам. Принять обещали только в третьей, но в зависимости от результатов, от оценок за полугодие.

Теперь наконец я мог на нем отыграться. Ему хотелось остаться у меня, я на это соглашался. И при этом мы по-прежнему не выносили друг друга. Однако оба мы ждали перемены и оба не видели иного выхода, кроме как в прилежном учении. Тадек сам мне это сказал, а времени оставалось немного. Тогда-то и выяснилось, что парнишка умеет работать. Возможно, со стороны это выглядит красиво: обновление души, пробуждение совести. Но только со стороны. Изо дня в день повторялось одно и то же: я выспрашивал его по учебникам и при этом отыгрывался на нем за все те мерзости и плутни, которыми он отравил и испакостил первые четыре месяца нашей совместной жизни. Потому-то я и не знал пощады. Признаюсь: поступал, как злобствующий дурак. Измывался над ним по-настоящему, не заботясь, выдержит ли. Он же отвечал на вопросы с холодной яростью, с явной ненавистью в голосе. Но было ясно: Тадек дал себе слово выиграть этот матч.

И выиграл. В единоборстве со мной и со школой. До такой степени, что сам директор написал мне: мальчик может остаться.

Зима в этом году выдалась мягкая: небольшой морозец, чистый снег. Я тоже постепенно смягчился. Он же продолжал сторониться меня, отмалчиваясь с осатанелым упрямством. И наконец в канун рождества исчез на целых три дня.

Новый год я встречал с Шимонеками, у которых были обе дочери с мужьями и сын. И до того надрался, что молодому Шимонеку пришлось провожать меня почти через весь город, поскольку ноги мои разъезжались на скользких тротуарах и я порывался поздравлять с Новым годом всех встречных-поперечных женщин, впрочем, приложиться к ручке был допущен только старушкой, которая торговала воздушными шарами. Я купил три: себе, молодому Шимонеку и Тадеку.

На следующий день часов в двенадцать, когда я корчился над раковиной, больной, не способный шевельнуть ни рукой, ни ногой и даже заставить себя опохмелиться, кто-то громко постучал в дверь. Это был Тадек с двумя субчиками постарше, благоухающими сивухой, подозрительно веселыми и приторно вежливыми. У Тадека, как и у них, глаза уже мутные и лоб в поту с перепоя. Те двое учтиво здороваются, ставят на стол две бутылки самого паршивого вина по двенадцать злотых и четвертинку водки для приправы. А также представляются: Рыбарский Рысик, двоюродный