Солдат удачи. Исторические повести - Лев Вирин

Домик у нас был маленький, да свой, у склона горы. Придёт он, бывало, вечером, весёлый, чернобородый, все дети к нему бегут вза­пуски. Книги любил. Грамоте меня учил и латыни. Помер он от горло­вой хвори, мне ещё и десяти лет не было.

Тут нам худо стало. Детей-то четверо! На что жить? Всё продали из дома, что можно. Книги особенно жалко было. Я в семье старший. Матушка и отдала меня мальчиком в винную лавку мсье Жиро за стол и науку. Одним ртом меньше. Мыл бутылки, бегал на рынок, приби­рался. Мсье Жорж был мужик не злой, толстый, усатый, громоглас­ный. Под горячую руку мог и подзатыльник выдать, но не часто. У него я и французский выучил. Потом пригодилось. Через два года помер у него дядька, оставил Жоржу дом в Марселе. Хозяин лавку продал и уехал. А мне куда деваться?

Пошли с матерью к Костакису. Тот глянул на меня: тощий, ма­ленький. Нет, говорит, куда его? Мать ему в ноги: «Возьмите паренька, Ваша Милость! Отец вам служил верой и правдой столько лет».

Купец подумал, спрашивает: «Писать умеешь?» — «По-гречески, по-латыни и по-французски .». Он удивился и взял меня. Чужие языки и прокормить могут. В Салониках какой только речи не услышишь: турки, болгары, евреи, итальянцы. У меня к иным языкам от Бога та­лант, легко перенимаю.

Стал я у него работать. Старался! Скоро купец мне даже платить начал. А через два года взял с собой в Вену. Костакис вёз туда козий пух и верблюжью шерсть. Дорога страшная: через перевалы в Карпатах, потом Марицей до Дуная. А в горах гайдуков полно, грабят.

Для охраны купцы наняли атамана Парфения. Сего свирепого грека и его молодцов все бандиты как огня боялись. С ним мы дошли до Белграда благополучно. Там с атаманом рассчитались, отдохнули на греческом подворье и поплыли по Дунаю.

Хорошо! Тишь, красота, берега плывут. Большой город Вена! Там мы и прожили всю зиму, пока товар не распродали. Зато я выучился по-немецки, а бухгалтер, герр Хассе, научил меня писать красивым го­тическим шрифтом.

После Пасхи Костакис заспешил домой. Отговаривали его: рано ещё, в долинах всё цветёт, а в горах снег. Ничего не слушал! Вот мы и попали в снежный буран на перевале. Едва дошли до ночлега.

Старик простыл. Всю дорогу кашлял надсадно, а дома на третий день преставился. Всё дело перешло старшему сыну. Тот мне сразу ска­зал: «Убирайся! Не надобен».

К тому времени матушка моя снова вышла замуж, моя помощь ей уже не требовалась. Отчим-то — ничего мужик. Только тоска меня взяла. Уж больно жизнь вокруг страшная да кровавая.

Услыхал я как-то на рынке бродячего проповедника. Он толковал о святых старцах Афонского монастыря. Старцы сии, исихасты, дают обет молчания, ни слова не говорят, только молятся. Зато их умная мо­литва летит прямо в уши Господу! Вот где мудрость, вот где святость подлинная! И так мне захотелось к ним, святости да тишины поискать. Я и сбежал на Афон, благо, близко.

Игумен расспросил меня, да и определил к брату Василию по­слушником налаживать монастырскую друкарню5. Давно уже стояла она заброшенная. Турки запрещали печатать книги по-гречески. Игу­мен дал новому паше хороший бакшиш, тот и разрешил. За эти годы половина шрифта сгнила да растрескалась. Пришлось нам резать не­достающие буквицы из твёрдого самшита. Я с детства люблю рисовать да резать. Буквицы-то у меня выходили ровнее и красивше, чем у брата Василия. Год прошел, начали мы набирать, а потом и печатать Еванге­лие от Марка.

—               Хорошо, наверное, на Афоне, — мечтательно заметил Янко. — Свято!

— Может, и свято, — вздохнул Гриша, — да не по мне. Соберутся старцы в трапезной, как начнут спорить о догматах. Да так яростно спорят, за букву умереть готовы. А что за монастырской стеной люди друг друга мучают, в рабство продают, с голоду дохнут, им всё равно. Их мир — келья. Правда, жил там один старец из Вологды. Вот был доб­рый да мудрый человек. Я многому у него выучился, и русскому языку тоже. А как он рассказывал о своих краях, о лесах дремучих, снегом за­сыпанных, о тишине. А что, Янко, у вас там и вправду медведи да волки на дороги выходят?

—               Так это под Вологдой, далёко, на полночь. У нас под Полтавой дубравы малые, больше степь. И зима короткая, вроде, как здесь. А мед­ведя я только на ярмарке видел, цыган водил.

— Стало мне тошно. Наверно, я и сам бы ушёл из монастыря. Да тут Великий султан пошёл войной на Цезаря Леопольда. К Афону по­дошел корпус янычар Ахмеда-аги. Страху-то! У монастыря, ясное дело, фирман султана о неприкосновенности. Да ведь до Стамбула далеко, а буйные янычары у ворот.

К отцу архимандриту приехал важный грек в шёлковом халате. Правая рука Ахмеда-аги, Алексий, фанариот. Долго сидел в палатах на­стоятеля, потом ему вынесли из монастырской сокровищницы два мешка денег, да, кроме того, отец игумен благословил две дюжины мо­лодых послушников на службу Великому султану. И меня с ними.

«Нет власти, аще не от Бога! — сказал он нам. — Служите честно».

Алексий как узнал, что я грамотный, так и взял к себе писцом.

—А что такое «фанариот»? — спросил Янко. — Чин какой, чи што?

— Неужто не знаешь? — удивился Гриша. — Квартал есть в Царе- граде, Фанар. И живут там самые богатые и самые хитрые греки на свете. В Высокой Порте, во дворце султана, великую силу имеют. Одо­леть их никто не может: кого подкупят, кого обманут.

Алексий ведал снабжением армии и всеми денежными делами у Ахмеда-аги. Не счесть, сколько золота прилипло к его жадным рукам! Правда, и риск не мал: разгневается паша, в одночасье на кол посадит.

Переписка там шла на арабском. Язык я выучил быстро, а с хит­рой арабской каллиграфией пришлось помучиться. До самой Вены турки шли без боя. Король Леопольд испугался великой армии султана и бежал. Да горожане упёрлись. Торговцы, школяры, подмастерья сели в осаду и дрались храбро.

Скоро в турецкой армии начался лагерный тиф. И я заболел. Почти с того света вытащил меня мудрый доктор, рэб Сулейман из Смирны. А потом оставил у себя, слугой и помощником.

Вот удача-то! Такой человек, прямо святой, даром что еврей не­крещёный. Всю суть Святого Писания мог одной фразой выразить: «Не делай другому того, что для себя не хочешь!». Сколько он людей спас, вылечил. Для каждого находил доброе слово. Истинный учитель! И еврейскому я у него научился.

—               Зачем тебе еврейский? — удивился Янко.

— Это ж язык Библии! Всякий просвещённый человек должен его постичь. Латынь-то нынче любой недоучка знает. Древнегрече­ский — уже мало кто. А настоящий мудрец должен знать все три языка! Только недолго я у него учился. Началась великая битва под Веной. На помощь австрийцам пришёл польский король Ян Собесский и герцог Лотарингский. Турок разбили наголову! Тут меня и взял в плен один венгерский пан. А потом продал пану князю за двести злотых.

Одно я понять не могу, Янко! Почему Господь Всемогущий доз­волил на земле столько горя и несправедливости? Здесь для бедняков чистый ад, а богач живёт припеваючи. Может, за грехи? Тогда за что ж детишки мучаются? Они в чём виноваты?

Встретил я в Кракове одного школяра. Он и в Праге учился, и в Геттингене. Рассказал мне, что есть в Голландии мудрый человек, пан Спиноза. Он один знает, как сделать людей счастливыми.

Я и решил: пойду в Голландию. Упаду пану Спинозе в ноги: пусть возьмёт меня слугой. Всё буду делать, как раб: стирать, убирать, гото­вить. Только бы выучил!

—Говорят, в Голландии зело добрые мастера по кузнечному делу.

—               Янко, давай пойдём вместе!

—А что? — задумался коваль. — Ты ведь православный. Всё по­легче будет среди латынцев. И языки знаешь. Да и веселее, вдвоём-то.

***

В Кракове продали красно-синий кафтан Гриши, купили ему бурую мещанскую свитку.

—Надо бы ещё и чёботы, твои каши просят, — молвил Янко. — Ну, заробим грошей, купим.

Задерживаться там побоялись и отправились дальше, в Бре- славль.

Хорошо идти по размокшим дорогам весной, вдвоём с другом. Жаворонки поют. Солнышко греет. Переночевать можно в дорожной корчме, в поле ещё холодно. Кончились гроши, можно зайти в любую кузню. Весной добрый кузнечный подмастерье везде нужен: мужики ладят плуги и бороны, паны чинют кареты и дормезы. Гриша гордо вы­ступает в новых башмаках. Чудок велики, да он натолкал в носки сена, идти стало теплее.