Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

изображая его особенные достоинства! Но судить их строго нельзя. И между ними есть личности, которые могли бы и капиталы составить, но слишком свободная, безотчетная жизнь много вреда принесла им.

Близ Сухаревой существует Панкратьевский переулок, где с давних пор производится торговля разнообразнейшими предметами, от ломаной мебели, ржавых подсвечников до книг включительно. Здесь все можно приобрести как для удовлетворения необходимости так и для прихоти, к взаимному удовольствию продавца и покупателя. Тут, на этом братском аукционе, и торгаш вертится, стараясь для наживы выловить что-нибудь поценнее, и любитель тоже хлопочет, чтобы вещь не попала в наши руки. Бывали здесь и случаи великодушного участия к продавцам обоего пола. Нередко какая-нибудь вдова, с терпением перенося упадок своих средств, не решаясь идти по миру, получала несколько рублей или копеек более, чем сама просила за свою вещь.

Я называю артистами и хлестаковыми сухаревских торговцев потому, что эти типы вырабатываются из них очень просто, для них самих незаметно. Отсутствие денег изощряет их ум, заставляя работать последний почти до крайней степени, чтобы добраться до своей цели. Попадется такому торговцу какая-нибудь книжка, русская или иностранная, но мало или вовсе ему неизвестная, уж тут он пустит в ход все свои мыслительные способности, возится с нею, как Мартышка с очками. Порасспросит у того, у другого книжника, тщательно скрывая от них свою собственность, уверяя, что видел ее у какого-то господина, кстати же узнает, кто и как ее ценит. А узнает цену, так другой раз заломит такую сумму, что и любитель-то тогда откажется от нее, несмотря на уверения продавца, что такой-то уж давал ему столько-то, что в каталогах ее нет, в продаже не существует, редчайшая из редких и пр.

Та же политика практикуется и в отношении картин, гравюр и т. д. Бывает, что и сам торговец иной раз попадает так крепко, что, кроме убытков, ничего не предвидится; но это его не смущает. Скажет только, что «здорово влопался», «чугунную шляпу купил»; а не то с досады запьет, но горевать все-таки не будет, потому что этот народ видал всякие виды и бойко идет на всякую спекуляцию, иногда без гроша в кармане. Другой раз на аукционах, формально происходящих в присутствии судебного пристава, подобный субъект отчаянно наносит цену, лишь бы не достались книги его противнику. Случалось, что в таких торгах книги оставались за ним по цене высокой, нанесенной по его же усердию. Пристав требует с него деньги.

— Сам, батюшка, налицо; а денег у меня нет!

— Зачем же ты торговал?

— Я думал, что за эту цену мне не уступят.

Разумеется, торговца такого арестуют, и посидит он в Титах, товарищам же доставит удовольствие лишний раз посмеяться над собою.

Со мною был однажды такой случай. Читаю в «Полицейских ведомостях» об аукционе. Продавались вещи и книги после какого-то застрелившегося князя. Собравшиеся на аукцион требовали, чтобы все вместе продавалось, а я просил, чтобы книги отделить от других вещей. Конечно, поспорили, пошумели. Тут еще какая-то дама меня поддержала, тоже просила что-то пустить в продажу отдельно. Пристав согласился. Книги оценили в 4 рубля. Количеством-то их было порядочно, а дельных маловато. Слышу, говорят мне: «Мы купить тебе не дадим». Еще немножко поругались между собою. Начались торги. Какой-то торговец с площади, вовсе и не книжник, тоже торговал. Я надавал уже 8 рублей, он — 10; я даю 12, он — 18. Досадно мне стало, что книги попадут не в те руки, даю 25 рублей. Он кричит:

— Пятак!

— Ну и садись, коли так, — говорю ему и ушел.

Книги остались за ним. Потом узнал я, что книги эти «провалил» он за 9 рублей нашему же брату, букинисту Толченову.

*

Мой учитель Н. И. Крашенинников по воскресеньям торговал на Сухаревском рынке и ходил в разноску по известным ему домам, нося мешок пуда в 21/2. Знакомство у него было большое. Между ними был и А. И. Хлудов,* известный собиратель, которого часто навещал мой хозяин. Их взаимные отношения были очень любопытны, а свидания часто влекли за собою и неприятности между ними. С одной стороны, богатый, самолюбивый купец, а с другой — ловкий торговец, тоже не без самодурства, не один раз опутывавший «своего собеседника по части коммерции». Иногда Хлудов и прогонит его, но все-таки не мог легко обойтись без Крашенинникова, через руки которого к нему попала библиотека Лобкова и немало редких книг. Случалось, что и своенравный Назар Иванович, не успев опутать своего постоянного покупателя и не имея, по этой причине, возможности разделаться с другими, кого припутал к намеченной спекуляции, запьет со злости и не показывается к Хлудову долгое время. Едет как-то Хлудов по Кузнецкому мосту, в минуты разрыва с Крашенинниковым, увидав меня, остановился и спрашивает:

— Что Назар Иванович в ярмарку, что ли, уехал? (То есть не запой ли у него?)

— Нет, — говорю, — теперь не пьет!

— Что ж ко мне не побывает?

Передал я эти слова своему хозяину.

— Сознался, что я ему нужен! — говорит Назар Иванович и на другой же день пошел к Хлудову.

Причина же их междоусобия на этот раз была следующая.

Крашенинников продал Хлудову целую библиотеку журналов. Внешний вид их был прекрасный; переплеты работы Герасимова по 75 копеек каждый; но несколько номеров было растеряно, подобрать же их Назару Ивановичу не удалось, ну, и попал в опалу, да еще и Герасимова подвел под нее же.

Снял Крашенинников ворота на Кузнецком мосту, в доме князя Голицына, и дал в газетах публикацию об открытии им своего магазина. Некоторые собиратели, зная его ничтожные средства, удивились, как мог Назар Иванович открыть собственный магазин в центральном месте.

Подъезжает к воротам князя Голицына граф М. В. Толстой и, встретив у самых ворот Крашенинникова, говорит ему:

— А, Назар! Где же твой магазин?

— А вот пожалуйте, ваше сиятельство! Единственный в Европе; в мой магазин можно и в карете въехать. Здесь всякие экипажи свободно проезжают и днем и ночью!

*

Старик Толченов был тоже оригинальный тип и большой руки балагур. Сухаревская площадь — это его любимое местечко, да еще ярмарка в Троицкой лавре. Десятки лет он ездил туда, до самой своей смерти, всегда сам устраивал свою лавочку. Был случай, что с крыши свалился, приспособляя свой магазин, и больно ушибся, или простужался и болел, но тоже не отчаивался, только отругивался, к чему имел он большое искусство и отстать от этого не мог. Его лавочка помещалась у самых святых ворот, и он был всеми любим в той местности,