Я знаю, кто убил Лору Палмер - София Баюн

только стать свободной от любви.

Лем все-таки действительно любил ее. Иначе не пошел бы на это.

А может, это он ее ненавидел. Иначе зачем он смотрел, как умирает Вета, зачем полоскал в грязной воде окровавленные манжеты и часто запрокидывал голову, чтобы наполнить глаза низкими фиолетовыми облаками.

Мир снова потемнел, и Яне почти удалось не ликовать. Вот сейчас, сейчас все сложится как надо.

А теперь Лем исчез. Потому что за его спиной мелькнула тень.

Что ей за дело до теней, оставшихся в мире живых. Никакого дела ей не было, и не ликовать не получалось — равнодушие пришло так быстро, прежде смерти, и совсем не без боли.

Скорей бы стало слишком поздно.

Пришла вода, теплая и теперь безбрежная. Обняла за плечи, обняла разгоряченную голову, напоила мертвые цветы и распутала волосы. И текли, текли в теплую безбрежность все несказанные слова. Камнями тянули ко дну горячие, нерозданные монеты неотданных долгов и непрощенных грехов. Тянули, тянули — а потом выскальзывали и уходили на дно.

Тонет монетка — и она больше не любит свои кассеты и все истории, которые они могут ей рассказать.

Тонет вторая — тонет вместе с ее сестрой, с больной, виноватой любовью и белым свадебным венком.

Короткие глотки воздуха все еще обжигали горло, но Яна больше их не хотела. Значит, скоро она наконец-то увидит предвечный свет.

Тонут монеты.

Она больше не любит мать. Она больше не любит Яра. Не любит Инну, Лену и Володю. Не любит мертвую Алису.

Чем меньше любви в ней остается, тем тяжелее становится тело, тем неохотнее она пытается зажимать разрез на горле и одновременно рваться к свету.

Она больше не любит отца.

А поздно все не становится, потому что за спиной Лема мелькнула тень.

Тень. Яна вдруг поняла, что знает, чьи глаза были у Смерти, которая пришла за ней.

Она увидела над собой заблюренные темной водой, но все же такие близкие пятна фонарного света.

Последняя монетка так и не выскользнула из кармана.

— Лем! — закричала она.

И услышала собственный крик.

…

Сначала Яр, заезжая на небольшой пригорок, заметил розовые и красные пятна, разбрызганные по серому потрескавшемуся асфальту. Он даже притормозил и опустил стекло. Пригляделся — по дороге были рассыпаны яблоки.

Потом он заметил, что дорога перечеркнута сигнальной лентой, которую сторожит коренастый регулировщик в ярко-зеленом жилете.

Яр остановился на обочине и вышел из машины.

— Лучше езжайте обратно, — устало сказал ему регулировщик. — Мы тут не скоро.

— Мне нужно в поселок. В Айну.

Он только махнул рукой. Яр поднялся на пригорок.

Тысячи яблок алели на асфальте брызгами крови. Перевернутая фура лежала поперек дороги, словно мертвый монстр, завернувшийся в измятые крылья. Где-то под капотом детенышем приткнулась смятая малолитражка.

— Твою мать.

На обочине, в молодой весенней траве чернели носилки, обтянутые полиэтиленом. Над носилками стоял фельдшер в синем комбинезоне и что-то диктовал горбящемуся высокому мужчине в серой куртке. Двое в милицейской форме заполняли бумаги, разложенные на белом капоте уазика.

— Это надолго? — обернулся он к регулировщику.

— По обочине ехать не советую, — вместо ответа сказал он. — Вон эти уже разъехались. К тому же тут луга заливные, чуть отъедешь — по зеркала в дерьмо уйдешь. Речка в этом году быстро разлилась.

— Твою мать, — повторил Яр.

— А ты поговорить-то любишь, я смотрю. И вообще, не положено тут ездить, — опомнился регулировщик. — Давай, езжай откуда приехал.

— Мне нужно в Айну. Река разлилась, вода согрелась…

— Купаться чтоль собрался? — хохотнул он. — Ну можешь все-таки объехать, только мы тебя вытаскивать не будем.

Яр погладил кастет, лежащий в кармане. Посмотрел на мертвое чудовище в кровавых яблочных брызгах.

Потом вернулся к машине, вытащил из багажника рюкзак и лопату. До поселка оставалось немного — километров пять.

…

Она выползла на берег, матерясь и отплевываясь. Глубоко резал, подлец. Ну и резал бы до конца!

Из царапины на шее уже почти не текла кровь, но она все равно попыталась зажать ее мокрым рукавом, а потом запрокинула голову и стала смотреть на фиолетовые облака. Такие низкие, что казалось, они вот-вот упадут ей на голову.

Даже умереть не получилось.

Смерть прилипла к ее лицу, затопила голову и замерла разомкнутым объятием на плечах. Она была здесь, совсем рядом. Внутри нее и внутри реки, настоящей, той что скоро согреется и той, другой, которая не согреется никогда.

Мертвое беспамятство почти пришло. Почти свершилось наступившей темнотой. Но почему-то свершилось не до конца, и стало совсем неясно, что теперь делать.

Она рассеянно провела ладонью по карманам. И вдруг поняла, что на ней чужое платье. Чужой изломанный кринолин и чужой колючий корсаж. Только монеты в кармане пока что ее. А имя — имя, которое она помнит, все еще принадлежит ей?

Ей не хотелось возвращаться в прокат. Она не сразу вспомнила дорогу домой.

А считался ли тот дом ее домом? Яна впервые задумалась о юридических последствиях ритуальной смерти и обрадовалась мыслям, совсем несвойственным дес-трук-тив-ной девушке, которую Лем десять минут назад утопил.

Лучше бы и утопил. Яна встала на четвереньки и замотала головой. На горле будто затянули стальную проволоку. Кажется, у Яра была такая. У Яра, которого она больше не любила и не жалела, а значит, могла сказать ему правду.

Только вот никакого Яра поблизости не наблюдалось. И Лема тоже. Кому правду-то говорить?

Может, она утопила не всю свою деструктивность.

Лем должен был вытащить ее, если она начнет тонуть по-настоящему. Лем должен был ждать ее с одеждой, рюкзаком и новым телефоном — старый она оставила дома, потому что не собиралась оставаться Яной.

Она давно собрала вещи в специальную сумку. Все покупала в секонд-хендах — это вещи новорожденного человека, который давно принадлежит этом миру. Она