Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

— Я спросил у Валерия Павловича: «Вы имеете в виду время, когда были летчиком-испытателем?» И Чкалов ответил быстро: «Я не изменяю профессии: любимому делу не изменяют. Я и сейчас летчик-испытатель». — «Однако вас следует поберечь». Чкалов засмеялся: «Вас тоже следует беречь, однако это не значит, что нужно ограничить вас в работе над стихами, чтобы вы… скажем, не переутомлялись? Поберечь — значит предоставить возможность успешно работать на избранном поприще; а работать — значит искать, радоваться находкам, раскрывать все свои способности и задатки, шагая все дальше и выше изо дня в день».

Рыльский улыбался глазами.

— Ну, каков Чкалов, а?.. И еще он сказал, что разъясняет, так сказать, «техническую часть». И что самое высокое в доверенном тебе деле — сознание ответственности и долга. Задание — превыше опасностей и страха, а награда — победа и жизнь.

…Максима Рыльского всегда окружали люди. Он сам искал общества и редко оставался наедине с собой. В один из предвоенных вечеров я встретил его на бульваре Шевченко: он шел, весело беседуя с поэтом Борисом Котляровым. Только присели на скамью, как к нам присоединились поэт Микола Шпак и киноартист Борис Андреев.

— Хочется лечь на скамью и не двигаться, — сказал Андреев. — Порядком-таки устал.

— Была съемка? — спросил Рыльский.

— Шесть часов подряд…

Рыльский с улыбкой оглянул его богатырскую фигуру.

— Трудная у вас работенка, Боря?

Андреев расправил плечи, вздохнул.

— Трудная, но… любимая.

— А все же что самое трудное в ней?

Андреев задумался.

— Самое трудное… целоваться. Да-да, Максим Фадеевич, я серьезно. Вот недавно была премьера нашего фильма, и после премьеры мне довелось выступать перед зрителями. Высыпало на сцену человек тридцать, и каждый считает своим долгом поцеловаться… Губы потом, право, как не мои.

Рыльский захохотал: он смеялся искренне и легко, каждая клеточка его лица смеялась. Становясь серьезным, он сказал:

— Чкалов мне рассказывал, что когда его чествовали в Париже, в одном из клубов на сцену поднялась с букетом цветов пышная дама, вся в бриллиантах. Расфуфыренная, как он говорил, в прах! Я, говорит, руку ей пожал, так она — нет, только поцеловаться. Однако, говорит, я не дался: букетом прикрылся и — от нее. Я ведь помнил, что в Москве мне с родными товарищами целоваться и весь я должен быть, как стеклышко, чист… Ну, каков Чкалов, а?

— В Париже — то другое дело: одобряю, — заметил Андреев. — А как тут убежишь, ежели богатырь усач, работяга с завода «Арсенал», от имени коллектива в оберемок тебя берет и, выполняя «задание», совсем дыхания лишает?..

Как-то незаметно разговор переключился на тревожное международное положение. Стройный, кудрявый, голубоглазый, Микола Шпак сказал:

— Мне думается, лирика должна приумолкнуть: слышится бой барабанов, и нужны стихи-призывы, стихи-набат.

— Нет, лирика не умолкнет, — решительно возразил Рыльский. — Как же ей умолкнуть, если она — слагаемое души? Уверен, что лирическая песня, искренняя, взволнованная, патриотическая, проявит свою вдохновенную силу в любых испытаниях, которые, возможно, нам предстоят.

— Спасибо, Максим Фадеевич, — вдруг растроганно сказал Микола Шпак. — Вы и не заметили, что поддержали меня. Сейчас я работаю над циклом таких песен.

— А если придется взять оружие, — задумчиво продолжал Рыльский, — мы возьмем его…

Шпак тряхнул кудрявой головой.

— И не посрамим! — Он наклонился и строго, внимательно заглянул Рыльскому в лицо: — Скажите, Максим Фадеевич, вы верите, что я буду отважным солдатом?

И Рыльский тоже внимательно глянул ему в глаза.

— Да, в это я верю, Коля.

…Вскоре нам пришлось взять оружие. Мы получали его в ЦК и в Клубе писателей, на Большой Подвальной.

Поэт Микола Шпак с родной Киевщины не ушел. Он остался в партизанском отряде. Несколько вражеских эшелонов с фашистской солдатней, вооружением и боеприпасами сорвалось под откос от его рук. Эти отважные дела были продолжением его песен.

Теперь, проезжая трамваем № 7 по улице Миколы Шпака, я неизменно вспоминаю кудрявого, голубоглазого поэта. А на бульваре Шевченко я запомнил ту скамью. Иногда вечером, усталый, присяду здесь — и вот уж в обратной перспективе меняется время, и, окруженный молодыми товарищами, Максим Рыльский тепло и внимательно смотрит на поэта Миколу Шпака и говорит твердо: «Да, в это я верю, Коля».

Выслеженный предателем, Микола Шпак был схвачен агентами гестапо и немедленно расстрелян, там же, на Большой Подвальной, неподалеку от Клуба писателей, где мы вместе получали оружие, когда уходили на фронт. Он был отважным солдатом.

6. АРМЕЙСКАЯ РУКОПИСЬ

На Воронежском фронте, находясь в Шестой армии, я получил от Максима Рыльского письмо. Не знаю, как ему стал известен номер моей полевой почты. Письмо было теплое, проникнутое доброй заботой. Но прежде чем мне его передали, кто-то из моих товарищей полюбопытствовал — распечатал конверт. По-видимому, прочитал письмо не один человек: в редакции армейской газеты в тот день меня встретили как именинника.

Правда, редактор, майор, человек властный и щепетильный, спросил тоном обиды:

— Почему вы скрывали, что в дружбе с Максимом Рыльским?

— Вы могли подумать, будто похваляюсь.

— А подумал я другое: молчали из гордости.

Пожилой солдат-наборщик пришел ко мне с книжкой стихов Рыльского.

— Надпишите на память: буду беречь.

— Но, мил человек, ведь я не автор этой книги!

— А вы напишите: от друга Максима Рыльского — это все равно.

— И «от друга» не пишут. Лучше пошлите книжку Максиму Рыльскому, я дам адрес и попрошу автограф для вас.

Солдат браво пристукнул каблуками.

— Идея!.. Сейчас же смастерю пакет.

Пришли из армейского ансамбля солдатской песни и пляски.

— Нужно «вкомпоновать» стихи Рыльского в нашу программу: ведь начали освобождать Украину. Какие у него самые сильные?

— Да у него много сильных стихов.

— Ну, а самые наилучшие?

— Он как-то говорил мне, что «самых наилучших» еще не написал.

Смуглый паренек, завлит, молвил со знанием дела:

— Значит, на подходе? Что ж, и те, что на подходе, — подходящие. Давай отбирать.

Ночью в хатенку, где я обитал, постучался заместитель редактора:

— А что, если мы напечатаем то письмо в газете?

— Но ведь оно личное.

— Неважно. В нем дух советского патриотизма, уверенность в победе, партийность и любовь к солдату.

— Без разрешения автора — не согласен. Лучше давайте напечатаем его стихи и пошлем ему экземпляр газеты. Не просто пошлем, а еще попросим для нашей газеты новые стихи.

Заместитель редактора согласился, однако связываться с: Рыльским по почте не пришлось: меня вызвали в Военный совет армии и вручили командировочное предписание и два письма: одно в Среднеазиатский военный округ, в Ташкент, другое в Уфу — Максиму Фадеевичу Рыльскому.

Времени мне давалось «в обрез», и, добравшись самолетом до Ташкента за один день, выполнив задание, я через три дня уже находился в Уфе.

Мой багаж состоял из довольно объемистой рукописи — в 500 страниц, буханки хлеба и пачки махорки. Рукопись повествовала о славных ратных делах воинов Шестой армии в период активной обороны на Дону и в наступлении. Армейские газетчики любовно собрали многочисленные эпизоды поистине беззаветных подвигов, свершенных нашими воинами в боях, систематизировали материал, отсеяли все лишнее, и получилось волнующее, правдивое и поучительное повествование.

С этой рукописью мне и надлежало обратиться к Максиму Фадеевичу Рыльскому, в то время председателю Союза писателей Украины.

В гостинице «Башкирия», перед дверью номера, в котором он жил, меня поспешно остановила коридорная.

— Академик отдыхает… Знаете, он работал всю ночь.

— Академик?

— Да, нужно пожалеть его: он устал.

Дверь широко распахнулась, и знакомый веселый голос спросил:

— Кто это устал?.. И кого вы останавливаете? Фронтовика?..

Мы долго стояли, обнявшись, в коридоре.

Номерок, в котором жил Рыльский, был маленький, тесный, не повернуться. Он жил здесь не один — с женой, сыном и племянницей. На подоконнике, на тумбочке, в углу, на полу столбами стояли книги. Не зная, куда меня усадить, убирая со стула какие-то рукописи, Максим Фадеевич посмеивался:

— Ну и купе! Главная беда, что нет боковых полок. Правда, мне предлагали перейти в другой номер, на три персоны, да я уже привык: в тесноте, но не в обиде.

— Максим Фадеевич, вы… академик?

Он строго посмотрел перед собой.

— Так. Хотите поздравить? Спасибо. Что ж, это значит — больше работать. Высокое звание — высокие обязанности и труд. Однако рассказывайте о фронтовых делах. Вы уже на Украине! Чудесно… Я тоже собираюсь в путь. Уверен, что скоро увидимся в Киеве.