Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

— Сейчас я видел здесь Максима Рыльского.

— Знаю. Хороший поэт. Ясное, веское слово. А лично, к сожалению, не знаком.

— Он человек приветливый и простой.

Новиков-Прибой улыбнулся, осторожно надел тюбетейку.

— Ладно. Посмотрим. Уважаю людей простых и приветливых.

Мы взошли на горку: Максим Фадеевич стоял все там же, глядя на реку и дымя папиросой. Он оглянулся, удивленно приподнял брови, подхватил портфель и пошел нам навстречу.

— Подождите, Петр, спасибо, можете не представлять: узнаю Алексея Силыча Новикова-Прибоя!

Они крепко пожали друг другу руки, заглянули в глаза.

— Киев — город паломников, — улыбаясь, заметил Алексей Силыч. — Вот и я запоздалый паломник. Э, братцы, паломники знали толк в пейзажах!

Я мог только удивиться, как быстро, неуловимо, непосредственно сошлись эти два человека. Рыльский отлично знал и книги, и биографию Новикова-Прибоя, и не случайно несколько позже Алексей Силыч смущенно спросил:

— А скажите, Максим Фадеевич, напрямик: не были вы вместе со мной, ну, в составе нашего судового экипажа… на Мадагаскаре?

— Мысленно побывал, — засмеялся Рыльский, — Очень живописный островок!

— В любом путешествии, — серьезно заметил Новиков-Прибой, — самое интересное — люди. Встретишься, познакомишься — и, смотришь, уже завязалась дружба. А друзей всегда так грустно покидать… Даже когда-то в плену, в Японии, — вот чего я не чаял, — у меня обрелись хорошие друзья.

— Я думаю, вам приходилось испытывать и другое, — подсказал Рыльский. — Приезжаете в город, где точно знаете, знакомых — ни души, останавливаетесь в гостинице грустным пилигримом, а утром с удивлением, с ясной, совсем детской радостью узнаете, что в городе у вас полно друзей. Вы их никогда не видели, и они вас не видели, но они — ваши друзья.

Коротким, характерным движением Новиков-Прибой наклонил голову; синеватые глаза его смотрели мечтательно.

— Читатели? Что ж, этим людям отдана вся жизнь. А все же такое чувство, что отдано мало, что ты в неоплатном долгу. Правда, читатель встречается и бесцеремонный: мало пишете, давай-давай! Как объяснить ему, что это не дрова колоть, что классики, случалось, по десять, по двадцать лет работали над одним романом? — Он резко переменил тему: — Лично мне приятнее ехать в какой-либо город, зная, что там тебя встретит старый друг.

— А в Киеве? — мягко спросил Рыльский.

— Тоже есть надежный, хороший товарищ. Правда, он еще не знает, что я приехал. Человек этот душой моряк, и я не могу понять, как могло случиться, что капитанский мостик ему заменила кафедра пединститута? Может, вы слышали такую фамилию: Леонид Карлов?

Рыльский всплеснул руками.

— Леонид Николаевич? Вот видите, у нас есть общий друг.

Новиков Прибой просветлел лицом.

— Пословица говорит: друг моего друга — мой друг.

— Спасибо, — тихо произнес Рыльский.

…В десятом часу вечера мы провожали Новикова-Прибоя к гостинице «Континенталь». В этой некогда купеческой гостинице, расположенной рядом с цирком, в предвоенную пору обычно останавливались борцы, жонглеры, дрессировщики диких зверей, крупные хозяйственники, киноактеры, композиторы, писатели, словом, именитые гости. Внутри гостиницы был уютный летний садик, и Новиков-Прибой предложил:

— А не посидеть ли нам несколько минут за столиком?

Мы подошли к ярко освещенному подъезду, и — что за вечер! — навстречу нам вышел не кто иной — Исаак Эммануилович Бабель.

Элегантно одетый и важный, он сначала равнодушно взглянул на нас сквозь выпуклые стекла очков и вдруг присел, взмахнул руками, засмеялся, — за стекляшками знакомо блеснули веселые глаза.

— Кого я вижу? Алексея Силыча и Петра?..

— И Максима Фадеевича Рыльского, — сказал Новиков-Прибой, пожимая ему руку.

— Рыльский? — быстро, негромко переспросил Бабель. — Максим Рыльский? Я хотел познакомиться с вами еще в Донбассе, но как-то не получилось.

— Признаться, и у меня было такое желание, — сказал Максим Фадеевич. Добавлю, что не просто желание, а сильное желание.

Бабель быстро и весело взглянул на меня.

— Помните, Петр, в Донбассе мы говорили о Рыльском? Да когда ездили в Макеевку, к доменщикам. Я просил вас прочесть эти стихи: «А Ганнуся плачет, ей пора…»

— Мне кажется, — заметил Рыльский, — в переводе они слабее.

— Нет, мы читали на украинском, — пояснил Бабель, — а перевод я нашел позднее, уже в Москве. Куда же вы направляетесь, друзья? Очень люблю ночной Киев и готов бродить по его улицам до утра… Впрочем, согласен и посидеть за столиком.

Мы заняли стол в летнем садике, и Бабель заговорил первый:

— Сейчас я нахожусь под сильным впечатлением. Только что возвратился в гостиницу от Александра Довженко. Возвратился и хотел подняться в номер, но передумал, а потом встретил вас… Итак, о Довженко: до сих пор я знал его как отличного, самобытного кинорежиссера. Он смело кует свои образы из металла или высекает из камня. А сегодня я слушал его прозу… Знаете, это здорово! Яркая, цветистая проза с глубоким подтекстом и на большом дыхании. Доброе открытие всегда приятно, а для меня это было открытие.

Наклонив голову, он взглянул на Рыльского поверх очков.

— Наверное, для вас мое открытие… запоздало?

Собранный и оживленный, Рыльский заговорил негромко:

— Раньше мне доводилось читать сценарии Довженко. Несмотря на помехи «специфики», я расслышал отличного прозаика. А потом, как-то при встрече, он познакомил меня с прозаическим отрывком. Не стану преувеличивать: я понял, — что это большой и взволнованный мастер прозы, который наверняка еще подарит нам многое от щедрости души.

…Мне запомнился этот вечер в электрических звездах ламп, и неторопливая, вдумчивая беседа, и жизнерадостный, заразительный смех Бабеля, и сдержанная улыбка Новикова-Прибоя, и ясный облик Рыльского, когда он стал читать свои новые стихи, которые сложились именно тогда, на Владимирской горке…

Три писателя, три таких разных мастера трудной и славной, нивы, они были едины в пристальном и страстном интересе к событиям в нашей литературе, и радовались открытиям в ней, и печалились неудачами, и влюбленно верили в ее могучие, неиссякаемые силы.

5. В ПРЕДВОЕННУЮ ПОРУ

В предвоенную пору, после знаменитого перелета через Северный полюс в Америку, в Киеве побывал Валерий Чкалов. Он был старшим арбитром проходившего под Киевом мотокросса и, когда закончились соревнования, с готовностью принял приглашение встретиться с писателями Киева.

Чкалов… Это было время самого высокого взлета его славы. Имя отважного летчика, совершившего беспримерный перелет, гремело по всему миру: газетчики подхватывали каждое его слово, на улицах его окружала восторженная толпа, мальчишки играли «в Чкалова», матери называли Валериями новорожденных сыновей.

И вот он в зале Клуба писателей на Большой Подвальной, — коренастый, белокурый, широкоплечий, с открытой и доброй улыбкой, с веселым прищуром голубоватых глаз, — дружески пожимает руки, отвечает на вопросы, с интересом приглядывается к окружающим.

Рассказывал он о своих полетах, о знаменитом трансарктическом, о многочисленных встречах за границей весело и увлекательно, и весь облик его светился молодой богатырской силой.

Были, конечно, многочисленные вопросы, и временами Чкалов сам переходил в атаку, спрашивая, что создано писателями Киева о славной отечественной авиации, рассказывал интересные эпизоды из повседневной летней практики наших летчиков.

И заключил со вздохом:

— Я это знаю, а теперь и вы знаете, но миллионы советских читателей не знают… как быть?

Сохранилась фотография — память той встречи. И на ней не случайно Валерий Чкалов — рядом с Максимом Рыльским: они беседовали во время перерыва и по окончании вечера — и в последующие дни встречались не раз. Позже Максим Фадеевич с увлечением рассказывал:

— Интересный человек Валерий Павлович, очень интересный, Я спросил его по душам; «Вы когда-нибудь испытывали чувство страха?» Он без малейшей запинки ответил: «Конечно! Я, вообще говоря, не верю, чтобы на свете был такой человек, которому неведомо это чувство, ведь в его основе — инстинкт самосохранения. И дело совсем не в том, чтобы в минуту опасности идти ей навстречу очертя голову. Нужно твердо верить, что ты сильнее опасности, умней ее, а поскольку успех решается подчас в течение считанных секунд, — в эти секунды и вложи весь свой характер, всю силу души. И оставайся спокойным, — главное, спокойным: тогда ты каждую мелочь учтешь, и каждый шанс используешь, и высокая радость преодоления будет тебе наградой».

Любовно рассматривая фотографию — подарок Чкалова, Рыльский продолжал:

— Я спросил у Валерия Павловича: «Вы имеете в виду время, когда были летчиком-испытателем?» И Чкалов ответил быстро: «Я не изменяю профессии: любимому делу не изменяют. Я и сейчас летчик-испытатель». — «Однако вас следует поберечь». Чкалов засмеялся: «Вас тоже следует беречь, однако это не значит, что нужно ограничить вас в работе над стихами, чтобы вы… скажем, не переутомлялись? Поберечь — значит предоставить возможность успешно работать на избранном поприще; а работать — значит искать, радоваться находкам, раскрывать все свои способности и задатки, шагая все дальше и выше изо дня в день».