Проект Германия - Андрей Мартьянов

— А я — нет. — Она пошевелилась, в полумраке белело ее горло. — Иногда мне приходится делить гримерку с несколькими партнерами. И не обязательно одного со мной пола.

— Рассчитываете, что я стану плясать с вами в одном кордебалете? — осведомился я.

Она села, держа спину прямо, как кукла.

— А разве вы уже не пляшете? — спросила она резко. — Послушайте, Эрнст, времени действительно мало. Кто был тот человек? Он точно не из наших.

— Откуда вам знать, что не из ваших? Ведь вы — мелкая сошка, — напомнил я. — Знакомы только с пятеркой вашей подпольной ячейки.

— Бросьте, — отмахнулась она. — Он же с авеню Фош.[62] Что ему нужно было от вас?

— Вы ведь уверяли, что на авеню Фош теперь никого нет.

— О том, что происходит на авеню Фош, достоверно не известно ни одной живой душе, — сказала Нина. — Например, ни одного арестованного гестапо до сих пор не отпустили. И сведений об этих людях тоже до сих пор нет.

— Полагаю, Фатерлянд заботится о моей безопасности, — сдался я. — Возможно, для этой цели и был задействован какой-то агент службы безопасности. Подробностей мне не сообщали.

Все равно отпираться бессмысленно. Лучше выдать Нине собственную версию, а то она начнет копать и, кто знает, может быть, подберется к истине ближе, чем следовало бы.

— Почему за вами вообще следит гестапо? — настаивала Нина.

— Да откуда мне знать, что им стукнет в голову? — огрызнулся я. — Сейчас в Париже стало неспокойно, вот они и присматривают за немецкими офицерами, приезжающими сюда поразвлечься.

— А может, это вы какой-то особенный? — нахмурилась она. — Кто вы такой, господин Тауфер?

— Да уж всяко не маленький человечек, — сказал я. — Целый капитан.

Она смерила меня недоверчивым взором:

— Что, правда?

— Правда. Командовал танком. Танковым отделением. Даже ротой, кажется.

— Кажется? — переспросила она с нажимом.

— Под конец в Сталинграде трудно было отличить правду от бреда.

Она призадумалась, покачала головой. Ее пушистые светлые волосы разлетелись веером.

— Нет, Эрнст. Вы что-то недоговариваете. Не стали бы они так опекать простого капитана. Вы представляете для них какую-то особенную ценность.

— Знаете что, Нина, — предложил я, — давайте так: вы не лезете в мои дела, а я не сдаю вас СД или Милиции, что еще хуже. Вас и всю вашу милую компанию.

— Так у вас тут действительно какие-то дела?

— Дела у меня не тут, не в Париже, а вообще… — Я сделал неопределенный жест. — Могу дать вам слово, что не расстреливал белорусских детей. Насчет другого не поручусь, и ворованных куриц я тоже ел… Да, у немецкой полиции безопасности имеется ко мне интерес. И вас это не касается. И не коснется. Вам даже не обязательно быть хорошей девочкой. Можете оставаться плохой, на здоровье. Но если вы попытаетесь меня зарезать, учтите, я буду сопротивляться.

Она спустила ноги с кровати, потерла себе икры, обулась.

— Мне пора, — сказала она. — Вернусь часа в три. Переночую у вас.

Я пытался протестовать, но она засмеялась:

— Это будет полезно для вашей репутации.

И, всё еще смеясь, закрыла за собой дверь.

* * *

Около четырех часов ночи я проснулся. Нины не было. Постель оказалась слишком мягкой — у меня ломило всё тело. Наверное, стоило взять одеяло и перебраться спать на пол. Но я заплатил за номер в хорошем отеле и из принципа оставался в кровати, сколько мог. Наконец я понял, что разваливаюсь на куски, накинул гостиничный халат, надел ботинки и спустился по лестнице. Я хотел спросить у портье — как там его, Маршан? — не возвращалась ли мадемуазель Тихонофф.

Однако в том, чтобы задавать вопросы, надобность отпала сразу: мадемуазель Тихонофф стояла, навалившись на стойку, и что-то негромко втолковывала Маршану. Она переступала с ноги на ногу, и всё то время, пока я подходил, я не отводил взгляда от ее шевелящейся юбки.

Маршан жмурился, словно боялся встречаться с ней глазами, и непрерывно качал головой. Она бросила ему в лицо что-то резкое, услышала мои шаги, замолчала и медленно повернулась в мою сторону.

— Не спится? — как ни в чем не бывало осведомилась Нина.

— Заскучал, — признался я. — Не привык спать один.

— Вот как? — хмыкнула Нина. У нее было мертвенно-бледное от усталости лицо. А может, в этом склепе, среди багрового бархата и золотых кистей, все походили на покойников.

— Германский солдат приучен к постоянному существованию в коллективе, — ответил я. — Сначала — казарма, потом — какой-нибудь блиндаж, а под конец — госпиталь.

— Боитесь одиночества?

— И темноты. И еще клопов. Я очень уязвим.

— В таком случае мне будет нетрудно управлять вами, — сказала Нина.

— А чем вы так запугали милейшего господина Маршана? — поинтересовался я. — На нем просто лица нет.

— На нем давно лица нет, — отозвалась Нина. — С десятого мая сорокового года. Но это, впрочем, случилось не с ним одним.

— Пытаетесь вернуть ему самоуважение?

— Просто попросила об одолжении, — пояснила она.

Маршан разразился длинной умоляющей тирадой.

Нина пояснила мне по-немецки:

— Говорит, что не хочет становиться убийцей. Считает, что достаточно помогал Сопротивлению, когда выполнял наши небольшие поручения.

Маршан ошеломленно смотрел на меня. Нина протянула ко мне руку, заставила подойти ближе:

— Это товарищ, — обратилась она к Маршану, представляя меня. — Он был в плену.

Camarade, captivité.

Маршан уставился на меня так, словно искал у меня спасения:

— Ну так объясните ей, что я не могу. Ich kann nicht. — Он пытался говорить по-немецки. — Существует черта, которую человек не в силах переступить. Die Linie. — Он провел ребром ладони по стойке, отмечая границу. — Для меня эта черта — здесь и сейчас.

— Никто не требует от тебя, чтобы ты… — снова заговорила Нина, но Маршана прорвало:

— Я прятал товарищей. Прятал евреев. Носил им еду из кухни, уступал свою кровать. Ни о чем не спрашивал. Брал на хранение какие-то вещи. Передавал письма и сведения на словах. Меня два раза допрашивали в парижском гестапо! Zweimal. Я чуть не умер.

— Как же вас выпустили из гестапо? — удивился я.

— Да вот так и выпустили. — Маршан развел руками. — В тайной полиции тоже люди работают. Не в том смысле, что они способны кому-то сострадать, а в том, что их можно обмануть. Они не боги. Если всё отрицать достаточно долго и убедительно, тебя просто отпускают. Если повезет, конечно. Кроме того, всех сотрудников отеля «Маджестик» время от времени проверяют. Это обычная практика.

— Тогда от чего же вы чуть не умерли? — удивился я.

— От страха, — признался Маршан.

— Маршан — настоящий храбрец, — вмешалась Нина.

— Нет, — твердо сказал Маршан. — Не храбрец.

— Послушай, — она снова наклонилась к нему, — я не могла не сказать тебе, что будет в тех чемоданах. Понимаешь?

— Если бы я не знал, тогда другое дело, — уперся Маршан. — Я никогда никого не убивал.

— Тебе не придется убивать. Просто помоги мне пронести в отель пару чемоданов. Только и всего.

Нина вдруг оборвала себя на полуслове, покачнулась и чуть не упала. Ее пальцы скользнули по стойке, но не удержались. Я вовремя подхватил ее. Она оказалась тяжелой и костлявой.

— Нина, идите спать. Немедленно, — приказал я ей таким тоном, словно разговаривал с Кроллем. — Раздевайтесь и ложитесь в мою постель.

— Пустите. — Она высвободилась. — Что за манера — сразу тащить даму в постель?

— Это инстинкт, — сказал я.

Она начала подниматься по лестнице, держась за перила. Я хотел было последовать за ней, но Маршан задержал меня:

— Послушайте, герр Тауфер. Вижу, вы нормальный человек.

— По-вашему, нормальный человек мог связаться с Ниной? — засмеялся я.

— Это не мое дело, — отозвался портье. — Я о другом. То, что она затевает, — очередная операция Святого. А Святой — он по-настоящему сумасшедший. И они все боготворят его. Пойдут за него на смерть. Понимаете?

— Понимаю, — сказал я.

— Вы хороший человек, — сказал Маршан. — Мне вас жаль. Поэтому я всё это вам и говорю.

— Понимаю.

— Многие рассчитывают уцелеть, — сказал Маршан. — Дожить до конца этого безобразия. Увидеть Францию свободной. Вдохнуть полной грудью воздух Парижа.

— Естественное желание.

— Да, но выживут только те, кто ничего ради этого не сделает, — сказал Маршан. — Кто собирается отсидеться в подвале, а потом, когда кутерьма уляжется, выбраться на солнышко. А вот Святой, например, дожить не рассчитывает. Он будет пускать под откос поезда с боеприпасами для Шпеера, пока не умрет — от пули или от своего туберкулеза.

— Хороший выбор, — сказал я. На сей раз, услышав свою фамилию, я даже бровью не повел.