На солнце и в тени - Марк Хелприн

– Но… Кэтрин.

– Кэтрин – моя дочь. Мы ночей из-за этого не спим. За нее я готов убивать, но помочь мы бессильны.

– Если это Виктор, то не могли бы вы поговорить с его отцом?

– Перебираешь все варианты, не так ли? Вилли Бекон никогда больше не будет со мной разговаривать, о чем я ничуть не жалею. Но даже если бы это было не так, он Виктора не конт-ролирует и никогда не контролировал. Думая о Викторе, надо учитывать одно обстоятельство: у него так много денег, что его дети, внуки и их внуки никогда не будут нуждаться. Если случится депрессия, у него есть наличные. На случай инфляции у него есть недвижимость. Если произойдет революция, у него есть золото. Если начнется война, у него есть минералы, каучук, оружие и продукты питания. Если наступит мир, у него есть потребительские товары. Если начнется процветание, у него есть предметы роскоши. В трудные времена у него есть самое необходимое. Это вроде бронированного автомобиля, и мозг, который им управляет, очень умен, пусть даже не так уж велик.

– Хотя он гораздо страшнее, – заявил Гарри, – но все-таки кажется чем-то средним между Сирсом, Робаком[96] и мастерской Санты. Чего ему надо, кроме Кэтрин?

– Денег.

– Но они у него есть.

– Да, но их приумножение – это единственное увлекательное занятие, которое у него осталось.

– Для меня, – сказал Гарри, – деньги всегда были вещью трудной, но простой. Мне нужны относительно небольшие суммы, и я борюсь, чтобы их получить, но никогда не помышляю получить много. Я думаю, Виктор никогда не разбогатеет настолько, чтобы узнать то, что знаю я: что деньги в высшей степени несущественны. Понимаете, что я имею в виду?

– Конечно, понимаю, – сказал Билли. – Понимал с самого начала. Это одна из причин, почему ты здесь сидишь. Мы не принимаем просто енотов с улицы, особенно жадных.

– Если к нему присмотреться, – сказала Эвелин, возвращаясь к Виктору, – то видно, что его никто не контролирует, а меньше всего он сам. Он сызмальства отказался быть дисциплинированным. Однажды, незадолго до рождения Кэтрин, дети играли в такую игру, где надо бросать карты на пол, и если твоя приземляется на другую, то все тебе и достается. Выиграть предстояло почти всю колоду. Кузен Кэтрин, мальчик того же возраста, что и Виктор, бросил свою последнюю карту, которая вроде бы приземлилась на кучу. Виктор присел и наклонил голову к самому полу. По его версии, петля, высовывавшаяся из ворсистого ковра, не давала последней карте прикоснуться к остальным, но не успел он это доказать, как кузен Кэтрин схватил выигрыш, уничтожая улики. Виктор, вероятно, говорил правду, но с точки зрения взрослых казалось, что карты в самом деле соприкасаются. Вилли велел ему вести себя спортивно и признать поражение, но он не послушался. Он настаивал на том, что выиграл, и выхватывал выигрыш, приходя в ярость. Вилли пришлось его удерживать, а поскольку Виктор дико пинался и кусался, он его ударил. Виктору было девять. Он убежал, сел на поезд и неделю провел на Манхэттене один. Беконы еле это пережили.

– Равно как и Манхэттен, – сказал Билли. – Его вернули им только после того, как он попал в полицию.

– За что? – спросил Гарри.

– За то, что грабил китайских торговцев, – сказал Билли. – Они были примерно его роста, и он знал, что они боятся обращаться к властям. Когда один из них в конце концов на него заявил, полиция обнаружила, что Виктор живет в упаковочном ящике в переулке, с мешком, в котором было больше тысячи долларов. После этого у Вилли не было на него никакого влияния. Он не мог лишить его наследства: подобно Кэтрин, он теперь единственный ребенок. Его брат погиб на войне. В общем, иметь дело с Виктором можно единственным способом – покончить с ним, а это было бы чрезмерно и крайне опасно.

Эвелин подалась вперед.

– И мы не знаем, действительно ли это был Виктор, хотя я думаю, что это он. Мы не можем придумать, как поступить. А вы?

– Я никогда не имел дела с подобными вещами, – сказал Гарри, – но сейчас, похоже, они лезут изо всех щелей.

– Разве ты не знаешь, – спросил Билли, – что так устроена жизнь? Мир состоит из неразрешимых проблем, из того, на что нельзя воздействовать геройством, – из горьких потерь, которых ничем не восполнить.

– Я-то знаю, – сказал Гарри. – Я думал, что вы этого не знаете.

– Даже Кэтрин это чувствует. Мир напортачил, – сказал Билли, обращаясь отчасти к Гарри, отчасти ко льду в стакане. (Эвелин и так это знала.) – И теперь будет заглаживать свою вину страданиями и дальнейшей путаницей. Нельзя просто устроить такую войну и не почувствовать отдачи. Пройдет лет сто, прежде чем утихнет плач. Надо быть готовым оседлать бурю.

– Я какое-то время этим и занимался, Билли. И надеялся, что это кончилось.

– Это, Гарри, никогда не кончается.

Идя пешком с Уолл-стрит к себе в цех и иногда различая отдаленные мосты над реками, Гарри чувствовал и собственное бессилие, и неиссякаемую энергию улиц, где работа, переживания и концентрация миллионов собирались в магнитную волну, оживлявшую все, к чему она прикасалась.

Киприот, Виктор, Готлиб, Вердераме и остальные, кто держал в узде его и даже Хейлов, были как бы частью природы. Если бы они просто исчезли, на их место пришли бы другие. Это были силы, нападавшие на все, что он обязан был защищать. Не было никакого проку говорить об их несправедливости, лучше уж радоваться им в меру своих сил, как бы ни было больно, хотя бы потому, что в отсутствие противников фехтовальщики не могут фехтовать. Чем скорее он примет их как нечто предопределенное и органичное для жизни города, тем свободнее будет обходиться с ними какими угодно способами. При этом, думал он, быстро шагая и подпитываясь жизненной силой Манхэттена, его задача состоит не в том, чтобы победить. Он должен не просто победить, но собраться, двигаться и бороться. Он будет уклоняться, ударять, отдыхать, скрываться и снова ударять вплоть до самого конца, имея единственной целью продолжение истории, частью которой он стал.

Добравшись до цеха, он медленно повел грузоподъемник мимо работающих мастерских, появлявшихся и исчезавших по ту сторону ворот, пока не остановился на своем этаже, где никто не работал. Вместо этого люди рассредоточились небольшими группами, стоя у окон и переговариваясь. Он сделал несколько шагов в глубь помещения и, ничего не говоря, поднял руки, спрашивая, в чем дело. Не было ни обеденного перерыва, ни праздника, ни конца рабочего дня. Те, к кому он безмолвно обратился, подождали, пока из-за угла не вызвали одного из красильщиков/восковщиков/полировщиков, чтобы тот предоставил ответ. У него, выходца из какой-то южноамериканской страны, которая во время войны, как и большинство из них, соблюдала нейтралитет (Гарри забыл, из какой именно), были усы и полное лицо, а руки потемнели от красителя. Выражение его лица изобличало человека, для которого жизнь важнее работы.

– Вы знаете Велеса, полировщика, Клементино Велеса?

– Я не знал, что его зовут Клементино.

– Это потому, что никто его так не называет. Его называют Гвада.

– А, да. Мы выписываем зарплату Гваде. Из Пуэрто-Рико.

– Он поступил как раз перед тем, как вы вернулись.

– Что с ним?

– Он шел с обеда. Два молодчика остановили его внизу в вестибюле и спросили, как нас найти. Он им сказал. Ты там работаешь? – спросили они. Он сказал, что да. Хорошо, сказали они, а потом стали избивать. Долго били. Потом сунули его в пассажирский лифт, нажали на кнопку, и он остановился на этом этаже. Гвада лежал в луже крови, и она растекалась, потому что пол лифта немного… – он показал руками.

– Наклонный.

– Да. Чтобы легче было его мыть. Кровь стекала через металлический край и капала в шахту.

– Где он?

– В больнице Св. Винсента.

– Кто это видел?

– Никто. Он рассказал нам, прежде чем вырубился.

– Потерял сознание?

– Да, и он едва мог говорить. Кровь в горле.

– Корнелл поехал с ним?

– Корнелл и еще кое-кто. Кто-то отправился привезти его жену.

– В полицию обращались?

– Детективы из Южного Манхэттена посмотрели на кровь, но никто здесь не заметил, чтобы они что-то поняли. Они сказали, что поедут в больницу. Мы рассказали им, что к чему. Потом, я думаю, они поехали в больницу. Знаете, что он сказал?

– Велес? Что?

– Не обращаться в полицию. Но мы им уже позвонили.

Собралось еще больше народу.

– Хорошо, – сказал Гарри. – Приберитесь и все по домам. Завтра приходите пораньше. Будьте у двери внизу ровно за полчаса до обычного времени. Никому не ходить в одиночку. Подъемник запереть. Я поеду в больницу. – Прежде чем уйти, он заглянул в застекленный офис, открыл сейф и достал тысячу долларов.

Он знал, что жена Велеса без всяких на то причин испугается его, и поэтому сначала пошел к Велесу. Женщина в комнате ожидания, крестьянка, подобные которой еще встречались по всей Европе, но не среди даже беднейших из бедных в Соединенных Штатах, не знала, кто он такой. Гарри не хотел сталкиваться с ней лицом к лицу: он знал, что она его не поймет и из-за мужского угнетения, начавшегося в незапамятные времена, станет излишне признательной и подобострастной. Он предвидел, что, если состояние Велеса ухудшится, его жена будет истерично вопить. Чем беднее и бесправнее человек, замечал он, тем он экспрессивнее. Если бы жене английского герцога сообщили о смерти мужа, она, возможно, помрачнела бы, возможно, слегка напряглась, на мгновение задрожала, и в наступившей тишине тот, кто принес дурную весть, услышал бы, как где-то на мягких и просторных лужайках падает лист с дерева. Но не здесь. Если бы Гвада умер, начались бы крики и молотьба руками, как при жесточайших мучениях, а вскоре после этого настало бы изнуренное молчание, знаменующее полное поражение, молчание, в котором, почитая смерть, объединяются все классы.