Победитель - Андрей Волос

— Приказы и преступные бывают, — сказал Плетнев. Или, вернее, брякнул.

Все молчали.

— Как это? — спросил Большаков, замерев с ботинком в руке и теперь уже на Плетнева уставившись с прищуром и серьезным подозрением во взгляде.

— Да очень просто. Фашистские солдаты тоже приказы выполняли. Тоже героями становились.

Зубов фыркнул.

— Смотря для кого! Для своих — герои, для нас — фашисты!

— А бомбу на Хиросиму сбросить?! — неожиданно горячо поддержал Астафьев. — Пилот честно приказ выполнил! Что же он — герой?! А тогда командир эскадрильи — преступник? Или кто преступник? Или никто не преступник?

— Да при чем тут Хиросима?! — отмахнулся Зубов. — Это же американцы!

Полностью одетый Большаков встряхнулся напоследок перед зеркалом, тронул влажные волосы расческой и подвел черту разговору:

— Так, ну все! Хватит языками молоть. Пошли!

И они пошли — с топотом, с гоготом, с гомоном и смехом, оставив за собой пустую сумрачную раздевалку, в проеме двери которой в солнечном луче вились пылинки, и мгновенно забыв все то, о чем только что с таким жаром толковали…

Плетнев собирался проехаться до ГУМа, и Астафьев взялся составить ему компанию.

— Хочу кое-что купить, — туманно пояснил Плетнев.

— Понятно, что не продать, — хмыкнул Сергей. — А что именно?

— Не знаю, — признался Плетнев. — Честно, не знаю. Не придумал еще.

— Значит, не себе? — уточнил Астафьев.

— Не себе.

— Подарок?

— Подарок.

— Мужчине?

— Не совсем…

— Ну понятно… Это не Лиза, правильно? Потому что Лиза в Сочи, а ты оттуда совсем недавно. Она кто тебе?

Плетнев замялся.

— Значит, никто, — отрезал он. — Тогда часы.

— Почему часы? — удивился Плетнев.

— Потому что часовая промышленность у нас работает как бешеная, — разъяснил Астафьев. — И часов у нас в стране столько, что все на свете время можно перемерять. А вот ювелирная — маленько того-с… За полгода записываться нужно. И потом, кольцо ведь дарить не станешь? Кольцо — это символ. Сам понимать должен. Нет, конечно, если у вас уже так далеко заехало, то…

— Не заехало.

— Ну и все тогда. Покупать какие-нибудь тряпки не очень близкой девушке тоже глупо, — рассудил он. — Верно?

— Пожалуй…

— То есть, как я сразу и сказал, остаются часы.

— Да-а-а, — протянул Плетнев. Хотел добавить, что Астафьев — великий мастер дедуктивного метода, но засомневался, точно ли дедуктивного, и не смог сразу вспомнить, чем индуктивный отличается от дедуктивного — в общем, только рукой махнул, чтобы не сесть в лужу.

Они вошли в огромные двери главного в стране магазина и тут же оказались почти в самом центре какой-то оглушительно горланящей свалки, в которой участвовали исключительно женщины.

— За югославскими сапогами дамочки бьются, — пробормотал Астафьев, настороженно вытягивая шею. — Давай-ка лучше обойдем.

Перешли на соседнюю линию. Из-за спины неслось:

— Да что ж вы так толкаетесь, гос-с-с-с-поди!

— Я тут с восьми утра!!

— Совести у вас нет!!!

— У меня совести нет?! У тебя зато совести! Куда ни плюнь, все в совесть попадаешь!

По мере удаления крики становились менее разборчивыми и в конце концов слились в неразличимый гвалт.

Плетнев готовился к худшему, однако у прилавков часового отдела было совершенно пусто. Только какой-то насупленный человек в шляпе пристально глядел сквозь витринное стекло. Часов при этом, действительно, наблюдалось совершенно несметное количество.

— Ну и какие?

Заминка привлекла внимание молоденькой продавщицы.

— Мужские хотите, женские?

— Женские, — сообщил Сергей, окончательно взявший на себя заботу о совершении покупки.

Она выдвинула витринный ящик и положила на ладонь изящные часики на стальном браслете.

— Вот, например. Мне бы такой подарок очень понравился.

Астафьев задумчиво скривил физиономию.

— Да? Как тебе? Судя по всему, настоящее довоенное качество. На чистом коровьем масле.

— Не знаю, — сказал Плетнев. — Ну, часики… Сколько они?

— Да вообще ерунда. Двадцать три рубля, что ли…

— Да, двадцать три, — подтвердила продавщица. — Или вот такие. «Полет».

Должно быть, она уловила пренебрежение, прозвучавшее в голосе Сергея по отношению к мизерной, на его взгляд, сумме в двадцать три рубля. Поэтому следующие часы оказались золотыми. И браслет — тоже золотым. Они сияли. От них трудно было отвести взгляд.

— На четырнадцати камнях. Водонепроницаемые!

Плетнев осторожно взял.

— Золото пятьсот восемьдесят третьей пробы! — с гордостью сказала продавщица.

Ему ничего не оставалось, кроме как понимающе поднять брови.

— А что, симпатичные, — одобрил Астафьев, перевернул картонную бирку и присвистнул: — Ого! Это для серьезных людей, Саня! Четыреста целковых!

Плетнев содрогнулся. К счастью, подобных трат он не предполагал, поэтому и денег столько с собой не…

— У меня полторы сотни в загашнике, — утешил Астафьев, будто прочитав мысли. — С получки отдашь.

— Если будете брать, у нас и браслет можно отрегулировать, — безжалостно добивала продавщица. — У нее какая рука?

— Рука? — переспросил Плетнев. — Ну, вот такая, наверное…

И показал, сложив кольцом указательный и большой пальцы.

* * *

Автобус с гулом мчался по шоссе, печка исправно гнала по салону теплый воздух. Если чуть отодвинуть шторку, можно разглядеть заснеженную обочину, сугробы, черный лес. Да еще отражение собственной физиономии в холодном стекле.

В салоне горели «ночники». Девять человек, одинаково одетые в спецназовскую «песчанку», высокие ботинки, синие меховые куртки и спецназовские кепки с козырьками, дремали, свесив головы и покачивая ими в такт подрагиваниям мчащегося автобуса.

Им предстояло в условиях совершенной секретности, обеспечивая охрану и оборону, сопровождать из Москвы в Баграм каких-то афганских товарищей.

Автобус замедлил ход… остановился… Голоса… Хлопнула водительская дверь, снова покатили… опять встали. Тут уже был слышен тяжелый гул авиационных двигателей.

Плетнев приподнял шторку и увидел серебристую тушу самолета ТУ-154.

Позевывая, бойцы снимали с полок парашютные сумки с вещами и выбирались наружу.

Зубов покрикивал нарочито противным бабьим голосом:

— Автоматики не забываем! Не забываем автоматики!..

По команде Большакова четверо быстро поднялись по трапу наверх.

Вдали показался свет фар. Большаков озабоченно присматривался к приближавшемуся кортежу.

Три черные «Волги» подкатили к трапу и остановились.

Из машин начали выбираться люди. Первым — невысокий человек с темным лицом. За ним еще трое. Сначала Плетневу казалось, что никого из них он прежде не видел. Но потом в одном узнал Сарвари… а следом и Гулябзоя, и Ватанджара, с которыми провел в самолете долгое время, когда эвакуировали их из Кабула. Все в советской солдатской форме без знаков различия — шинель, шапка, кирзовые сапоги, — и обликом напоминали каких-то героических ополченцев, чудом выбравшихся из окружения.

Сарвари, Гулябзой, Ватанджар выстроились неровной шеренгой, а незнакомец встал перед ними и начал что-то быстро говорить командирским тоном, то и дело подчеркивая слова резкими жестами. Гул самолета глушил речь, да Плетнев все равно бы ничего не понял — они, разумеется, говорили на дари.

Кажется, Сарвари тоже узнал его. Но быстро опустил голову и отвернулся.

— Эти трое — афганские министры, — втихомолку сказал Плетнев Большакову. — А четвертого не знаю…

— Старшой, — сказал Большаков, присматриваясь. — Понятное дело.

Афганцы поднялись по трапу. Держа наготове оружие, бойцы последовали за ними. Двери закрылись. Поднимая снежный вихрь и мигая сигнальными огнями, самолет начал выруливать на взлетную полосу…

В теплом салоне лайнера, перемещавшегося в пространстве со скоростью девятьсот километров в час на высоте девять тысяч метров при температуре за бортом минус сорок два градуса по Цельсию, неоткуда ожидать нападения, да и нарушение секретности, скорее всего, не грозило. Поэтому бойцы расслабились и, как водится, немедленно захрапели.

Астафьев тоже дрых как младенец. Плетнев сидел через кресло. Ему не спалось. Баграм. Но, может, удастся попасть в Кабул? Вот здорово бы!.. Невольно улыбаясь, он представлял, как взбежит по ступеням, пройдет знакомым коридором, откроет дверь… Как снег на голову — здрасти вам!.. Вера всплеснет руками… Обрадуется? Да, обрадуется!.. Скорее бы. Эх, жизнь солдатская!..

Афганцы расположились ближе к пилотской кабине. Опустили спинки нескольких кресел и организовали что-то вроде общего помещения. Центром группы был Бабрак Кармаль — Большаков шепнул Плетневу, что именно так зовут незнакомого темнолицего товарища.