Пришелец - Александр Волков

— Ну, насчет мушкетов мне все понятно, — ворчал он, складывая всякую дорожную мелочь в небольшой походный кофр из телячьей кожи. — Хотя что они будут с ними делать без пороха и пуль?.. Стрелками плеваться?.. Но за каким чертом им понадобилась трубка? Что вы думаете, падре, на этот счет?..

— Их представления о душе могут быть отличны от наших, — проговорил падре, бережно расправляя на пробковой пластине винно-шелковые крылья гигантской бабочки.

— При чем тут душа! — воскликнул Норман. — Эти меднорожие идолы сперли мою любимую трубку!

— А вы попробуйте посмотреть на мир их глазами, — сказал падре, закрывая широкой бумажной полоской бархатную шпору на крыле бабочки. — Вечером, перед тем как укладываться на ночлег, рыжий бородатый бог набивает сухой золотистой травой вырезанную из дерева головку своего идола, затем поджигает эту траву, втягивает в себя дым, выпускает его из ноздрей, а затем ложится и спокойно засыпает…

— Логично! — усмехнулся Норман. — Утро начинается с такой же процедуры, с той лишь разницей, что утренний идол не имеет лица в привычном смысле этого слова!

— Утреннему идолу и незачем его иметь, — продолжал рассуждать падре, — ведь душа вернулась в ваше тело после ночных странствий и теперь весь день будет безотлучно находиться в нем.

— Браво, падре! — воскликнул Норман. — Я всегда подозревал, что в иезуитских колледжах все же чему-то учат!

— Я никогда не учился в иезуитском колледже, — проворчал падре, помещая пластину с распятой бабочкой в одно из отделений большого кожаного саквояжа.

— Но рассуждаете вы как иезуит! Так тонко, изящно, логично…

— Мне приходилось иметь с ними дело, — перебил падре, — а вы же знаете: с кем поведешься, от того и наберешься!

Он извлек из саквояжа лист плотного картона и стал раскладывать на нем кустик красной болотной травки с вытянутыми мясистыми листьями, опушенными по краям густой золотистой бахромой. Один лист был свернут в трубку, и падре, осторожно развернув его, извлек и положил на клок грубой мешковины перед костром влажный бесформенный комочек. Затем он бережно расправил стебли и листья растения и стал прикреплять их к картону, ловко орудуя толстой стальной иглой и прихватывая кустик редкими стежками грубой льняной нити. Покончив с этим, падре вооружился большой лупой, висящей на его груди по соседству с крестом, и погрузился в изучение влажного волокнистого комочка. Он вначале внимательно осмотрел его при свете взятой из костра головешки, затем зажал этот корявый светильник между двумя камнями и стал разделять слипшиеся волокна тонкими заостренными палочками.

— Что вы там выискиваете, падре? — поинтересовался Норман, потряхивая над огнем закопченный медный ковшик на деревянной ручке.

— Птица!.. — вдруг ошеломленно пробормотал падре. — Норман, это наполовину переваренная птица!

— Да что вы говорите! — откликнулся тот, с шорохом высыпая в тяжелую походную ступку содержимое ковшика — пару горстей золотисто-бурых, лоснящихся от выступившего масла зерен.

— Но это невероятно! — возбужденно продолжал падре, протирая лупу обтрепанным рукавом сутаны. — Растение питается птицами! Низшее поедает высшее — что вы на это скажете?

— У природы могут быть свои представления о высшем и низшем, — проговорил Норман, смешно копируя интонации священника, — и эти представления могут быть весьма отличны от наших! Вспомните, как в первый день акулы в клочья растерзали одного из таких кретинов!..

И он кивнул в сторону двух гардаров, старательно растягивавших между древесными стволами ветхую полупрозрачную сеть шелкового полога.

— Вспомните, как неделю назад наши услужливые проводники отвели от нас целое полчище гигантских муравьев, подбросив им половину кабаньей туши, — продолжал Норман, размалывая пестиком содержимое ступки, — так что перед лицом каждого подобного факта следует скорее изумляться не самому факту как таковому, а лишь узости наших представлений об устройстве мира и ограниченности человеческого знания о нем…

— А вы, Норман, случайно не воспитанник иезуитов? — с усмешкой посмотрел на него падре.

— О нет! — воскликнул тот. — Мне лишь по чистой случайности и по собственной неосторожности довелось некоторое время общаться и даже вести ученые дискуссии с несколькими достойными представителями этого почтенного ордена…

— И о чем же вы беседовали? — поинтересовался падре.

— О добре и зле, — засмеялся Норман, — о Боге и дьяволе! Моих знаний для бесед о столь высоких предметах было явно недостаточно, но пробелы в образовании как-то стушевывались перед такими вескими аргументами, как дыба, испанский сапожок и довольно отчетливая перспектива аутодафе в виде башни из вязанок хвороста на городской площади, видом которой я мог наслаждаться сквозь решетчатое окно своего последнего, как я полагал, земного пристанища.

Говоря все это, Норман продолжал растирать пестиком содержимое ступки, а когда зерна обратились в ароматный золотисто-бурый порошок, высыпал его в медный ковшик и залил холодной водой из кожаного меха. Затем он прикрыл раструб ковшика плотно пригнанной медной крышкой с блестящим колпачком в виде раскинувшего крылья орла, разгреб толстым суком угасающее кострище, широким ножом выкопал в горячей земле неглубокую ямку, поместил туда ковшик, засыпал его землей по самую крышку и оставил так до утра. Утром Норман извлекал ковшик из ямки, нагревал его на огне, держа за деревянную ручку, а когда вода начинала закипать и над раструбом вспухала шапка рыхлой ячеистой пены, убирал сосуд с огня и, постукивая по медному донышку набалдашником кинжальной рукоятки, несколько раз глухо и невнятно проговаривал: «Ка-хэ!.. ка-хэ!..» После того как пенная шапка оседала, Норман разливал по глиняным кружкам дымящийся, темно-янтарный отвар, и отряд приступал к завтраку, состоящему по большей части из слоеных, испеченных на внутренних стенках глиняных очагов лепешек и ломтиков белой мякоти гигантских орехов, росших под высокими растопыренными кронами стройных, как мачты, деревьев с мохнатыми суставчатыми стволами.

Отвар был горек на вкус, но, несмотря на это, действовал удивительно бодряще, как бы вытесняя остатки темной сонной одури из самых дальних, почти омертвевших за ночь клеток тела. Шечтли стали готовить его в первое же утро похода, а когда падре поинтересовался источником горьковатого, разливающегося над биваком дурмана, церемонно поставили перед ним толстогубую глиняную плошку, окаймленную зубчатым орнаментом, и на треть наполнили ее дымящейся бурой жидкостью. Норман попытался было остановить падре от принятия этого утреннего угощения, напомнив ему о возможном двоедушии и коварстве проводников, но тот сделал успокоительный жест, бросил в плошку несколько мелких желтых кристаллов, помешал жидкость деревянной лопаточкой, подул на нее и стал пить редкими осторожными глотками. Осушив плошку до дна, падре поставил перед собой кофр, разложил на его твердой крышке дорожный блокнот, очинил свежее перо и, откупорив висящий на шее пузырек с чернилами, приготовился записывать свои ощущения. Он сел, скрестив под сутаной ноги, положил вытянутые руки на широко расставленные колени и, дабы ничто не отвлекало его, наполовину прикрыл глаза морщинистыми веками.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});