Русские хроники 10 века - Александр Коломийцев

Сооружение насыпи замедлилось. На два дня после сшибки работы вообще прекратились, трудники залечивали раны. По ночам херсониты по-прежнему перетаскивали землю, но делали это вяло, через силу. Но, погибая от стрел русских лучников, старались поразить всякого приблизившегося к стене.

На следующий день после сшибки Добрыня велел гребцам разобрать домы и одрины поселян, сколотить лестницы по всей ширине насыпи. Высота насыпи позволяла вскочить на стену в два-три прыжка. Владимир, задумавший этим летом окрестить если не всю Русь, то Поднепровье и Новгород обязательно, торопил с решительным приступом. Своенравный уй, не желавший понапрасну губить людей, стоял на своём: «Плод созреет, сам упадёт нам в руки».

* * *

Пришёл вечером к стратигу архиерей с клиром, вёл с Петроной беседу затемно. Его Преосвященство говорил долго, от речей его щемило сердце, наворачивались слёзы. Петрона слушал, вскинув голову, лицо застыло, словно мраморное изваяние древнего римлянина.

– Младенцы мрут, – говорил архиерей. – У матерей иссохли груди, им нечем накормить детей своих. По всему городу женский плач и стенания. Покорись князю русов, стратиг, не губи людей. Ты сделал всё, что мог, в том свидетельствовать буду перед басилевсом. Всё священство выйдет из ворот крестным ходом и умолит князя о милосердии. Будь же и ты милосерден. Смирись, Евстратий, испей чашу сию, бог будет милостив к тебе.

Большие серые глаза холодно смотрели на архиерея, тонкие губы раздвинулись, из тёмной щели рта камнями упали слова:

– Молись о даровании победы, отче. Матери пусть не стенают, радуются. Их невинные младенцы на небе станут ангелами. Не сдам я город. Не проси.

– Седмицы не пройдёт, город трупами покроется. Будь же милосерден, Евстратий, смири гордыню, повторяю тебе.

Ничего не ответил Петрона, опустив голову и заложив руки за спину, вышел из комнаты. На пороге обернулся, просипел глухо:

– Молись, отче, молись!

Напрасно Его Преосвященство взывал к милосердию каменное сердце стратига. Петрона знал: со сдачей города можно хоронить все мечты о царстве, и не только хоронить мечту. Впустить в город русов означало собственноручно затянуть удавку на своей шее. Именно такая смерть ждала его в застенках Константинополя. Петрона хотел жить, а не умирать мучительной смертью, и каждый день своей жизни оплачивал десятками жизней других людей.

* * *

Жажда и жара, усиливавшая её действие, свершили своё дело, плод созрел. Охлос выходил из повиновения. Люди слушали не старшин и пастырей, кормщиков в повседневной жизни, а вождей-однодневок, подобных маткам-трутовкам, стремящихся собрать вокруг себя поболе пчёл и увести их из улья, но не способных создать семью. Рой, собранный трутовкой, не развивается, но гибнет. Страсти подогрел решительный отказ стратига вступать в какие-либо переговоры с русами. Пытка безводьем привела к пьянству. Не стало воды, а подвалы полнятся амфорами с прохладным, вожделенным вином. Слаб человек, знает, делать того нельзя никоим образом, ибо наживёшь себе беду, да бес искушения шепчет: «Хватит страдать. Влей в себя живительную влагу, и жизнь вновь станет легка и прекрасна». Живительная влага прибавляла сил на малое время, затем становилось ещё хуже.

Утром, повинуясь неведомому призыву, жители вышли на главную улицу, площадь семи храмов. К ним присоединились стратиоты, прочие поселяне, спасавшиеся в городе от нашествия. Раздражение и возмущение требовали выхода. Изнурение от отсутствия воды, постоянные потери и поражения в схватках с пришельцами привели к разложению войска. Если всякий отдельный боец храбр, искусен в ратных приёмах, но не верит своим начальникам, и в войске исчез порядок, такое войско обречено, и ждёт его гибель. К горожанам присоединялись не только псилы и трапезиты, набираемые по мере надобности из жителей, но и скутаты, и катафрактии, основа и краса ромейского войска. Кентархи, друнгарии утратили всякое влияние на своих подчинённых. Появись в этот час на площади стратиг Петрона, ставший к этому времени ненавистен и войску, и горожанам, его разорвали бы на части. Кто первым подал клич, осталось неведомым. Накричавшись пересохшими глотками, толпа по боковым улочкам устремилась к дому Фотия, богатому виноделу. Напрасно иереи взывали к благоразумию и спокойствию, их никто не слушал.

Вино выпили, добрую часть расплескали, разлили из разбитых амфор. Дом, неизвестно по какой причине, разгромили. Хозяин с домочадцами едва успел укрыться у соседей. Утолить жажду удалось далеко не всем. Передние, ворвавшись в подвал, напились допьяна, задним не досталось и капли. Покончив с домом винодела, сонмище разъярённых, исступлённых людей направилось к воротам. Одни вожделели крови, безразлично чьей, русов, стратига, военачальников, другие были готовы погибнуть, но перед смертью наконец-то вволю напиться. Вода же была там, за воротами. Третьи, а таких было едва ли не половина, сами не понимали, куда и с какой целью бегут. Все бегут, и они побежали, неслись, словно щепки, попавшие на стремнину во время паводка. Собственная воля их истаяла и испарилась, их вела воля толпы. Воротняя стража пыталась преградить путь разнузданной, безликой массе людей, рвущейся за ворота, и тем впустить в город врага, но была размётана, изрублена, затоптана.

3

На третий день после сшибки работы возобновились. На курган потянулись вереницы носильщиков. Со стены в них по-прежнему летели стрелы, камни. Русские лучники отвечали тем же. В полдни верхнему воеводе донесли – в городе неспокойно. На насыпи слышны и крики, и гул голосов, вроде вече собирается или купище.

– Вот оно! – воскликнул Добрыня, очами сверкнул, ударил кулаком о ладонь. – Какое вече! Какое купище! Изуметились корсуняне. Раздряга у них и котора, то нам на руку.

Отроки кликнули воевод, тысяцких в княжью полстницу. Совет длился недолго. Порешили – немедля изготовиться к решительной сшибке. Всю сводную дружину собрать в перестреле от ворот, ратникам бросать работу, проверить оружие, сидеть у насыпи. Туда же перетащить спрятанные от соглядатаев лестницы. Кормильцам, водоносам накормить, напоить кметов.

В самую жару, когда посерелые от зноя листы на деревах виснут долу, всякая животина ищет холодок, букашка щель, ворота распахнулись. Из них с рёвом хлынула вооружённая, исступлённая, остервенелая толпа, готовая смести всё на своём пути. Словно мотыльки в пожирающее их пламя, херсониты, толкаясь, мешая друг другу, валом валили под удары копий и мечей русских дружинников. Уже не ворота, а гора трупов мешала русам ворваться в город. Тем временем ратники по сигналу рога, приставив широкие лестницы, взобрались на стену. Корсунские лучники не выдержали натиска, и вскоре ратники спустились вниз. Здесь их встретило упорное сопротивление херсонитских кметов, бившихся не жалея живота своего, но каждый наособицу. Последнее решило их участь. Если бы херсониты сдались, сложили оружие, русские бы не стали их избивать. Но исступлённые, обезумевшие, ценою жизни стремившиеся добыть глоток воды, они вновь и вновь бросались в сечу, вызывая остервенение и без того обозлённых изнуряющей осадой русов. Началась резня, затихшая лишь к вечеру.

За ночь озлобление русских кметов, вызванное и постоянной гибелью товарищей, и утомительной осадой, улеглось. Утром из города беспрепятственно потянулись вереницы водоносов.

Глава 6

1

В первое корсунское утро понежиться в постели великому князю не пришлось, разбудили спозаранку. Удушливый, тягостный сон, в коем ко времени пробуждения пребывал князь, негой было назвать трудно.

Из ворот Корсуня рысью на чёрном, лохматом комоне выехал печенег в ромейских доспехах с булавой в руках. «Пить хочу! Крови твоей напьюсь!» – кричал степняк и, размахивая булавой, наезжал и наезжал на князя. А он силился вытащить из ножен меч и всё никак не мог этого сделать. Догадался – ножны тугие. Печенег размахивал и размахивал шипастой булавой, рычал, и слюна свисала с губы, как у беснующегося цепного кобеля. Вцепившись обеими руками за рукоять, Владимир почти вытащил меч из ножен, и в этот миг булава упала на плечо.

В ужасе открыл глаза. Над ним склонился отрок и несмело похлопывал ладонью по плечу.

– Ты кто? – вскрикнул князь. – Печенег где?

Отрок в испуге отпрянул, едва не упал.

– Нет печенегов. Попы к тебе, княже.

С трудом освобождаясь от муторных сновидений, князь огляделся. Да где ж он? И кровать не там стоит, и окошко не на месте, и солнце светит в него непригоже.

– Каки таки попы? Откуда? Чего надо? – Владимир сел, опустил ноги на пол.

– Двое их, – виновато проговорил отрок. – Один тутошний, корсунский, другой, молодший, Ставком назвался, наш, русский, из Киева. Сказывал ещё, вы с боярином Добрыней знаете его.

– Они почто в такую рань припёрлись?

Робея, словно не попы, а он сам нарушил великокняжеский сон, отрок пояснил: