Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла. - Игорь Шелест

Он проснулся и увидел за окном темень. С потолка светила круглая луна. Врач сидел рядом на стуле.

— Отдохнули бы, — сказал Жос, — я чувствую себя совсем не плохо.

— Нет, правда?.. — встрепенулся врач. — А то давеча вы меня напугали…

— Клянусь, — Жос попробовал улыбнуться, насколько позволяли бинты. Врач потянулся за термометром.

— Ну-ка-с… Утку?

Жос мотнул головой.

Врач вышел, а Жос предался грёзам: захотелось думать о Наде.

…Вспомнился изумительный вечер в начале июня.

— Боже, какая сирень!.. Здравствуйте, Георгий Васильевич!

Наденька распахнула дверь, и он увидел её глаза, полные восторга и теплоты, склонился к маленькой смуглой руке, промолвил:

— Счастлив вас видеть!

— И я тоже… — сказала она мило, естественно. — Вот сюда повесьте плащ и проходите, а я мигом поставлю цветы… Что за сирень!.. Персидская…

— Сирень вся из Персии родом, Надя, — заметил он, — и так называемую простую тоже можно называть персидской.

— Вы и об этом знаете? — вскинула она брови. — Готова вас слушать… через пятнадцать секунд, хорошо?.. Сейчас только возьму молоток и расплющу концы веток, чтобы легче впитывали воду.

Он прошёл в комнату. Следом за ним вошла Надя с сиренью в высокой вазе и поставила её на стол, что был прямо против входной двери — небольшой полированный стол. Отойдя, залюбовалась:

— Чудо как красиво! И аромат, аромат — по всей квартире! Но что ж вы, однако, стоите? Прошу вас, — жестом она указала на одно из двух кресел в правом углу. Между ними низкий журнальный столик, на нём под стеклянной крышкой стереофонический проигрыватель. Весь угол тёплым «солнечным» светом освещал торшер.

— Я готова вас слушать… А потом будем пить кофе.

— И если вы не против, немного потанцуем?

— Да, конечно, милый Жос!.. Можно мне называть вас так, как называл на нашей недавней встрече ваш друг — Сергей Стремнин?

— Сделайте одолжение, в ваших устах все звучит. Я уж и не помню, когда и почему друзья-лётчики прилепили ко мне это словечко, подхваченное, надо полагать, где-нибудь в Одессе на привозе.

Надя смутилась:

— О, тогда простите…

— Да нет, Наденька, вы не так поняли!.. Я уж привык к этому имени настолько, что, когда меня называют Георгием, частенько не отзываюсь.

Она рассмеялась.

— Вы обещали рассказать о сирени…

— О сирени… Да, так с чего я начал?.. — спохватился он. — Ах, да… Сирень вся из Персии. В Европу, в Вену, впервые её привёз из Константинополя в середине XVI века посол императора Фердинанда I… Примерно тогда же она попала во Францию. Но лет через 40 в Европе уже не было сада, где бы ни росли кусты сирени. И очевидно, с той поры все девушки стали искать среди гроздей её соцветий цветок с пятью лепестками. Вот так и сложилась песенка:

Все четыре, все четыре,Все не вижу я пяти.Значит, счастья в этом миреМне, бедняжке, не найти!

С удивительной ясностью, словно это было вчера, представилось, как Надя, прослушав бесхитростную считалочку, грустно улыбнулась. «Будто предчувствовала, что со мной случится несчастье…» — вздохнул он горько.

…Он смотрел на неё с откровенным восхищением, и она смущённо спросила: не приходилось ли ему слышать древней легенды о сирени, которую привёл ещё Овидий в своих «Метаморфозах». Овидиевых «Метаморфоз» он не читал и попросил поведать ему эту легенду.

— У подножия зеленеющих холмов Аркадии среди лесных нимф жила прекрасная нимфа Сиренкс, — начала чуть смущённо Надя. — Возвращаясь однажды с гор, повстречал её бог Пан и воспылал неодолимой страстью. Сиренкс пустилась бежать, но была остановлена течением вод реки Ладоны. И взмолилась нимфа, припав к своим сёстрам — водам этой реки, чтобы пропустили её. В этот момент и нагнал её Пан, захотел обнять, но… вместо Сиренкс сжал в объятиях куст сирени, в который она превратилась…

«Вот и я, — грустно подумал Жос, — если останусь калекой, попрошу сделать себе из ветки сирени дудку и буду, как Пан, наигрывать жалобные песенки».

* * *

А Надя тогда, закончив свой рассказ, перевела взгляд на цветы и вздохнула:

— Сирень прекрасна, но уж очень недолговечна!..

— А я научу вас, как подольше её сохранить! — воскликнул он весело. Она заинтересованно улыбнулась:

— Вы и это знаете?

— И даже знаю, если хотите, как вызвать цветение белой сирени в канун Нового года!

— Да вы кудесник!

— Рецепт, правда, длинный… Скажу самую суть… Примерно за месяц принести с мороза большую ветку сирени, и постепенно, день ото дня отогревать, пока в ней не проснутся весенние соки. Ну а уж чем ближе к цветению, тем теплей и заботливей, прямо-таки с любовью, её надо согревать… И она зацветёт!

Надя рассмеялась:

— Как это просто!.. И как трудно выполнимо… Оттого-то так редко видим на Новый год белую сирень.

Она поглядела на него ласково:

— Спасибо, милый Жос, цветами и рассказами о них вы доставили мне большущую радость… Спасибо!.. Теперь позвольте, я угощу вас кофейком.

А он, глядя ей в глаза, все не выпускал её рук:

— Только я не хочу, чтоб вы уходили!

Она рассмеялась:

— Так пойдёмте на кухню и будем варить кофе вместе.

И пошла вперёд, не отнимая руки.

Зажужжала кофемолка, вкусно пахнуло кофейным ароматом. В руках у Нади появился стеклянный ковшик. Кинув в него несколько кусочков сахара, она наполнила его водой и, осторожно, не замутив воды, ссыпала ложечкой размолотый кофе. Шаг к плите, и чиркнула спичкой, поставила ковшик на слабый огонь. Движения её были легки, округлы, преисполнены той изумительной грации, которой она, быть может, в себе и не замечала. Он наблюдал за ней из угла кухни, сидя на табуретке, и думал: «Боже, боже мой, как она пленительно хороша!.. И даже в этой обстановке „прозы быта“, о которой сейчас так много пишут, спорят!..»

Надя почувствовала его взгляд и, смущённая, повернулась:

— Ну вот… А теперь можно немного и потанцевать… Кофе поспеет минут через двадцать.

И что только не творилось в тот миг в её глазах!.. И радость, и ласка, и нежность, и робость, и, кажется, укор себе!

* * *

О всех этих подробностях своего первого визита к Наде Жос теперь думал с величайшим благоговением, забывая минутами о тиранящей боли и призывая в помощь себе всё новые воспоминания.

Иногда вечерами они шли часа на два в Дом кино, забирались за деревянную переборку в ресторане и принимались что-то друг другу рассказывать, не отрываясь взглядом от искрящихся глаз, радуясь своему счастью. Они ни на кого не глядели и почти никого вокруг себя не замечали. Им всегда было вдвоём настолько интересно, что два-три часа пролетали, как пять минут. Официантка, появившись, приветливо ставила что-то на стол и с сочувственной улыбкой отходила, чтоб возникнуть уже со счётом. На них, очевидно, с соседних столиков пялили глаза те, которым в любой обстановке непроходимо скучно. Но они пребывали в своём собственном мире, в окнах напротив все более сгущались сиреневые сумерки, и только волшебство этой красочной бездонности нет-нет и привлекало их внимание.

Потом он провожал Надю домой. Они шли тихими переулками, и он читал, что приходило на память, а она поглядывала на него с теплотой, которая была для него ценней всех благ на свете.

О, мой друг! Золотые мечтыСохраним, сбережёмДля задумчивых сумерек.Ты придёшь ко мне вечером,Безмятежная тьмаОколдует своей тишинойИ ревниво обнимет дома…И ты будешь со мной,Моё солнце вечернее!..

Если мамы не было дома, он заходил к Наде. Но мамино отсутствие случалось редко. И, обыкновенно, попровожав друг друга, они целовались в тени дерева у подъезда, и Надя исчезала, не обернувшись. Он ещё долго потом вглядывался в её светившееся окно.

* * *

Потом ему вспомнился разговор с одним скульптором.

Они с Наденькой в тот день были на художественной выставке в Манеже. Внимание привлекла скульптура солдата. Обошли её кругом и опять разглядывали лицо воина. Надя тихонько сказала: «Как это Вихореву удалось положить печать близкого конца на это мужественное лицо?»

Чуть в стороне от скульптуры стоял её автор, и они подошли к нему.

— Солдат ваш должен умереть? — спросил Тамарин.

— По идее… да. Он ранен смертельно.

— Но смерти здесь нет, — возразил Тамарин, сжимая Наде руку. — Солдат в отчаянном порыве, хочет стрелять…

— Смерти и не должно быть! — подхватил скульптор с воодушевлением. — Солдат не знает, что она уже рядом!

— Пожалуй…

— Он всё ещё в азарте атаки…

Скульптор, совсем молодой человек, лет двадцати пяти, конечно же, не воевал. Войну видел только в кино. Откуда такая страстная убеждённость?.. Откуда эта глубокая проникновенность в состояние души смертельно раненного солдата?

Тамарин снова и снова вглядывался в скульптуру, переводил взгляд на её творца, ему хотелось разглядеть сердцевину этого самого редкостного дара — таланта. «Да, — думалось ему, — только таланту подвластно передать даже то, чего он сам не видел, не слышал. И передать живее, острей, обобщенней, куда более впечатляюще, чем это могло быть в реальности… „Талантливо воспроизведённый миг жизни приобретает вечность в искусстве!“