Третий выстрел - Саша Виленский

главное, к чему надо ребят подготовить — отсутствию сомнений и рефлексии, когда перед тобой враг. Враг, который хочет тебя убить — это не человек, это мишень. Поэтому стрелять надо технично, отработав все приемы до автоматизма. Ибо если ты задумаешься, то враг-то думать не будет, он выстрелит первым. А этого допустить нельзя. Да, это главное, с этого надо начать. Это спасет им жизнь. И спасет Михаль тоже. Вернее, ее жизнь в первую очередь.

Есть ли в этом отряде мальчики? Фаня крепко задумалась. Девочке шестнадцать, но выглядит она старше. Фигурка еще угловатая, но в женском смысле вполне оформленная. Она даже не знает, есть ли у нее парень, она уезжала, когда Михаль тринадцати не было, они никогда на эти темы не говорили, Фаня считала, что рано, да и не важно, Меир вообще к этим женским глупостям относился снисходительно, по-мужски свысока. Есть ли у нее мальчик? Влюблена ли она? Целовались ли они? Она ничего не знает про свою дочь. И как говорить об этом? Впрочем, и с ней родители никогда не обсуждали такие вещи, но ведь Фаня не хочет, чтобы Михаль повторила весь ее трудный и такой тернистый путь. Почему ж оно все так сложно-то? Но теперь главное понять — у нее есть дочь. Взрослая умная девочка. А тут как в стрельбе — никаких рефлексий быть не должно, им просто надо быть рядом.

Фаня смотрела в окно на белые дома Тель-Авива, на высокий холм Яффо, где светились зеленые огни минарета. Война окончена. Во всяком случае — эта война. Теперь надо заняться прозаическими делами: разобраться с жильем, с работой, им с Михаль нужно что-то есть, во что-то одеваться, на чем-то спать. А что она умеет в этой жизни? Стрелять и печатать на машинке. Еще вести учет и контроль. Вот, пожалуй, и все. Н-да, немного. Но все решаемо, все. Надо жить.

Она зашла в спальню, посмотрела на сопящую по-детски Михаль, улыбнулась, легла на одеяло, брошенное около кровати дочери. Уже засыпая, подумала, что кроме униформы WREN — женской вспомогательной службы королевского флота Великобритании — у нее нет никакой другой одежды. Надо будет с Михаль посоветоваться, что нужно купить в первую очередь, и вообще, что сейчас носят 45-летние женщины. И кстати, сколько это теперь стоит? И заснула.

Ей снился странный сон. Снился не в первый раз, и каждый раз он ее не то, чтобы пугал, но озадачивал. Снился Тель-Авив, ее любимый город, но не тот маленький и домашний Белый город, к которому она привыкла, а другой, огромный и незнакомый. В Городе высились небоскребы, как в Нью-Йорке, впрочем, теперь одинаковые небоскребы строят по всему миру. По узким улицам мчится нескончаемый поток автомобилей, странных, непохожих на все те машины, что она видела. Затихла шумная когда-то улица Алленби. Опустела казавшаяся огромной и стильной улица Дизенгоф. Выросли огромные торговые центры, и люди теперь предпочитают прогуливаться там, а не по центральным улицам. Все изменилось. Фаня шла по бульвару, одновременно знакомому — это же бульвар Ротшильда! — и совсем, просто совсем незнакомому. Присела на скамейку перевести дух: идти почему-то было тяжело. Она никак не могла для себя понять, стал ли город лучше или хуже, но стало по-другому — это точно.

— Что, Фаня, не нравится тебе больше наш город?

Фаня обернулась посмотреть, кто это к ней обращается. В коляске с высокой спинкой сидела пожилая женщина с очень знакомым лицом. Да, вспомнила она, я же ее видела на бульваре Клиши! И ту женщину, что сидела с ней тогда в кафе, а теперь катила коляску, она тоже узнала. Надо же, прошло больше 20 лет, а они нисколько не изменились.

— Почему же, нравится! Он просто другой, непривычный.

— Мне нравился тот, куда я вернулась после войны.

— Вы были на войне? — вежливо поинтересовалась Фаня.

Ответа не было. Внезапно Фаня поняла, кто эта пожилая дама с ухоженными руками. Она рассматривала свои руки, лежащие на поручнях коляски, сухие морщинистые руки со старческой гречкой на них, руки, которые вряд ли бы смогли удержать даже тупорылого мопсика. Неужели это то, что ее ждет? Это так она будет доживать свою жизнь? Как это страшно! Ее могли схватить и расстрелять тогда, на патронном заводе. Ее могли убить петлюровцы, буденновцы, добровольцы. Ее могли казнить в Крыму вместе с Маней, могли повесить британцы, могли убить арабы в одной из бесчисленных схваток.

Но она выжила и сидит в кресле-каталке, потому что ей уже трудно ходить. За ней ухаживает какая-то женщина, потому что сама себя она обслужить не может. Как она оказалась здесь? Что с ней произошло, кроме старости?

Фаня просыпалась в слезах, долго приходила в себя. Это кошмар, всего лишь ночной кошмар. А в этой жизни надо не о горькой своей судьбине плакать, а решать проблемы.

Проблемы решались постепенно, но неуклонно. Меир передал через Михаль, что с квартирой можно не торопиться, у него есть, где жить («Интересно, где?» — ревниво подумала Фаня). Ветерана военно-морских сил Соединенного королевства как-то очень быстро приняли на работу в Англо-Палестинский банк, сначала просто кассиром, но пообещали карьерный рост. Узнав о двойном ее имени, сотрудники отбросили «галутное» Фанни и обращались к ней исключительно «Юдит». «Вот и опять у меня новое имя», — думала она. Сколько же она этих имен сменила за свою жизнь, но внутри осталась все той же Фаней, хорошей еврейской девочкой из Одессы. Хотя теперь она вовсе не была такой наивной, как четверть века назад, да и нет больше для нее Одессы, лучшего города на Земле.

Дочь помогла приодеться, жизнь потихоньку налаживалась. Меир, наверняка, презирает меня, думала Фаня, за то, что я окончательно предала прежние идеалы: стала клерком, чиновницей, служу буржуазной Маммоне. А какая, собственно, у нее была альтернатива? В свои 45 возвращаться в подполье, планировать акции возмездия и палить из верного Webley в инакомыслящих? Да и револьвера у нее давно уже нет никакого. У нее растет дочь, смешливая веснушчатая девочка с рыжими волосами.

Резкая и быстрая, как все подростки, не признающая платьев и юбок, Михаль влетала в дом, громко сообщая, что она уже тут. Могла бы и не сообщать. Это, по шуму в подъезде, было слышно задолго до того, как она подбегала к входной двери. Влетев, кидалась к матери, наскоро обнимая. Усаживалась за колченогий кухонный стол, покрытый клеенкой с вытертыми цветами, лихорадочно хлебала суп, не успевая прожевывать овощи, сообщала последние новости школы,