Избранные эссе. Пушкин, Достоевский, Цветаева - Зинаида Александровна Миркина

если бы мы жили тогда (в языческие времена. – З. М.) или те боги – теперь. Небо поэта как раз на уровень подножию Зевса: вершине Олимпа»[78].

Вот оно что. Искусство все еще находится на уровне язычества. Она же судит его с другой, высшей точки зрения.

«Искусство свято», «святое искусство» – как ни общо это место, есть же у него какой-то смысл, и один на тысячу думает же о том, что говорит, и говорит же то, что думает.

К этому одному на тысячу, сознательно утверждавшему святость искусства, и обращаюсь.

Что такое святость? Святость есть состояние, обратное греху, греха современность не знает, понятие грех современность замещает понятием вред. Стало быть, о святости искусства у атеиста речи быть не может, он будет говорить либо о пользе искусства, либо о красоте искусства. Посему, настаиваю, речь моя обращена исключительно к тем, для кого – Бог – грех – святость – есть.

Если атеист заговорит о высоте искусства, речь моя, отчасти, будет относиться и к нему».

Так начинается статья. С утверждения, что для нее понятия Бог – грех – святость – суть понятия высшие. И судит она с этой высшей точки зрения.

Искусство мира, называющего себя христианским, было и остается языческим (за самым малым исключением) – вот что сознает и утверждает Цветаева.

«Многобожие поэта. Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов. Никогда не атеист, всегда многобожец, с той только разницей, что высшие знают старшего (что было и у язычников). Большинство же и этого не знают и слепо чередуют Христа с Дионисом, не понимая, что одно уже сопоставление этих имен – кощунство и святотатство».

Действительно, для кого из большинства поэтов христианская мораль и христианское чувство жизни живы и действенны?

Любить врагов? Подставлять левую щеку, когда тебя ударят по правой? Все это мертвые прописные истины. Поэт же – самый живой из живых. Поэт – тот, кто с мертвечиной дела не имеет никогда. Чем дальше от нее, тем больше поэт. Каждую истину он рождает заново, сам. Для него нет истин готовых. С тех пор, как перевелись пророки, он и есть тот, кто их «изготавливает». Печет хлеб насущный и не дает ему зачерстветь. Вернее, конечно, не печет, не изготовляет, а рождает. Каждый день зачинает от никому не видимых и не слышимых духов, которые носятся в воздухе эпохи. Зачинает, вынашивает, рождает. Как природа. И не было у Марины Ивановны более высокой оценки для поэта, чем «Вы – явление Природы». Это она говорила Пастернаку и о Пастернаке, захлебываясь его стихами…[79] Чего нет в его книге, того нет и в природе. (А чего в природе – нет?). При самом тщательно географическом изучении вы не смогли бы найти здесь ни одного пропуска. Все в наличии. И это все и есть лицо Пастернака». Так Марина Ивановна писала в статье «Поэты с историей и поэты без истории», где сравнивала лирического поэта с морем, никуда не идущим, а вечно только пребывающим, и говорила, что ему ничего не надо, как только быть. И поэту надо только быть и только выразить себя.

«Жизненную и бессмертную задачу Пастернака мы знаем. Выразить себя». Никакого движения она в нем не видит. И не хочет никакого движения. На всю жизнь хватит того, что было дано ему «отродясь». Он, как и она, как Лермонтов (по ее мнению), «все отродясь знал». Меняться, обогащаясь, может только язык, а не сущность.

Итак, что может быть выше природы? Сказала: «природа» – и все сказала. Читай: совершенство.

И вот вдруг, в «Искусстве при свете совести», прямо начинает с того, что природа вовсе не выше всего. А значит и искусство, которое «есть та же природа», – тоже не самая высшая ценность.

«В чем отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь».

Однако в природе есть гады, пауки, скорпионы. Есть. И если у нас хватит мужества взглянуть в природу глубоко, – сколько зла мы там увидим!.. Сколько страданий…

Цветаева взглянула. Глубоко взглянула. И увидела. И ужаснулась. И встала на раздорожьи: влево пойдешь – убьешь в себе поэта. Вправо пойдешь – убьешь в себе человека. Примерно так. Ибо если дело поэта быть только живым, зачинать от жизни и рождать жизнь, то он может народить и скорпионов. А не рожать – значит не быть поэтом.

В Гаммельне никого не убивают, не грабят. Но там и жизни нет. Там смертельная скука. Смерть души. «Покой без подъема». А чара флейтиста – что угодно, только не скука. Она выводит из скуки, спасает от нее. Однако что это за спасение? Он уводит не только из скуки, но и из жизни:

Mutter, ужинать не зови!Пу-зы-ри…(«Крысолов»)

Это – конец «Крысолова». А «Молодец», с его неодолимым зовом стихии, сметающей все, врывающейся и в дом, и в церковь! Полыхающее зарево, рванувшееся из кратера пламя! Спрашивай с него морали! Вот он – тот вулкан, который мы застраивали дачами… Довременный хаос…

О чем ты воешь, ветр ночной?О чем так сетуешь безумно?..Что значит странный голос твой,То глухо жалобный, то шумно?Понятным сердцу языкомТвердишь о непонятной муке –И роешь и взрываешь в немПорой неистовые звуки!..О, страшных песен сих не пойПро древний хаос, про родимый!Как жадно мир души ночнойВнимает повести любимой!Из смертной рвется он груди,Он с беспредельным жаждет слиться!..О, бурь заснувших не буди –Под ними хаос шевелится!..(Ф. И. Тютчев)

Хаос. Он больше нас. Он – наша природа. Наша душа. Можно ли жить без души?

Это именно и пытаются делать гаммельнцы. И вполне успешно. Их – сонмы. Вот к ним-то и прийдет флейтист, как месть, как страшный суд природы.

Поэт дальше всего на свете от Гаммельна. Но где же он? Там, где его душа. А душа веет ветром за окном и зовет его вон из жизни, как Молодец Марусю. Душа в какой-то час противополагается жизни. Надо выбрать между душой и жизнью. И вот этот выбор Марина Цветаева сделала «отродясь», до сознания. Отродясь знала, что есть что-то больше жизни, этой, земной, телесной, обозримой жизни. И это большее, это неведомое, это заоконное, надтелесное, за-предельное – отродясь любила. Любила и доверяла ему. Доверяла природе. Доверяла своей душе.

Доверие… вера. Вера же – уверенность в невидимом, как сказал апостол (Павел Евр. 11:1) . В видимом мире и природа, и душа (та же природа) часто были ужасны и мало достойны любви. Полнота жизни, полнота души – не этим ли околдовал ее загадочный черт детства, тот серый сфинкс, который сидел